Пир в одиночку

Он так и сказал: столичный дядюшка, сказал с тем же озорным лукавством, с каким только что говорил о неведомом товаре, но литератор К-ов не обиделся. Откровенно любовался он своим гостем, таким празднично-свежим на фоне удушливого смога, точно не гарью дышал он, как все мы, а свежим морским воздухом. Им, впрочем, он и дышал у себя дома, но здесь-то не дом, здесь – многомиллионный город, сплошь залитый асфальтом, который в нынешнее лето латали почему-то с редкостным прилежанием: вчера еще – рытвины и колдобины, а сегодня идешь и – ровное, черное, горячее, как свежеиспеченный пирог, полотно. Вот и получалось, что не только сверху обдавало жаром, но и снизу. Ад! Пекло! Москвичи – те едва шевелились, точно сваренные заживо, а тезка чувствовал себя, как рыба в воде. «Великолепно!» – говорил и быстро, не без удивления – что, дескать, квелый такой? – поглядывал на К-ова, измученного круглосуточной духотой, гарью и, вдобавок ко всему, бессонницей, давно уже хронической.

Накануне обошел с рецептом три или четыре аптеки, все бесполезно, но в одной подсказали: снотворное есть там-то и там-то, вчера, во всяком случае, было, – и он, хоть и тяжел сделался на подъем, не поленился, поехал и, разморенный, долго плутал между новых домов. В одном из них, прямо в квартире, причем на втором почему-то этаже, помещалась аптека. Сидели две женщины в белых халатах (ага, обрадовался посетитель, действительно аптека!), одна медленно считала за кассой деньги, укладывая рядышком пачки изношенных рублей и пачки изношенных трешек, другая так же медленно, будто во сне, заваривала чай. Поглядев осоловело на рецепт (руки были заняты чайником), просто поглядев, – молвила «нет» и продолжала размеренное свое действо.

Он не уходил. Вытирал платком взмокшую шею, вытирал лоб и лысину и – не уходил. На что надеялся он? На то, что, сжалившись, найдут-таки для него упаковочку? «Вчера, – напомнил смиренно, – было…» Но его даже взглядом не удостоили. «То вчера, – разъяснили лениво, – а то сегодня». Но взглядом не удостоили… Он сунул в карман мокрый платок, сунул рецепт и, не проронив ни звука, убрался вон, чтобы опять до утра ворочаться на тахте, вдоль и поперек изученной его бедным телом. До мельчайшего изученной бугорка… До едва заметной складочки… Может, потому так и обрадовался нежданному гостю, что его позднее вторжение отодвигало – хотя бы ненадолго! – свидание с ненавистной постелью?

Тезка по-родственному говорил ему «ты», а вот к жене на вы обращался, с непременным прибавлением слова «тетя», что придавало ему, бравому молодцу, с аппетитом уплетавшему макароны, что-то детское. «А помнишь, – сказал К-ов, – на рыбалку ходили?» – но вспомнилась, когда говорил это, не рыбалка, не утренняя, с металлическим отливом гладь моря, по которому скользила на чмокающих веслах их утлая лодчонка, а то, как тезка, вихрастый колобок в шортах, нырнул в соседский двор и – К-ов глазом не успел моргнуть! – вернулся со срезанной бельевой веревкой.

Вечером хозяин обнаружил вора. В качестве улики предъявил оставшийся конец, и разъяренный родитель, из которого, казалось, так сейчас и брызнут огуречные семечки, тут же, на глазах посторонних, принялся стегать преступника украденной веревкой. К-ов едва отнял ее, а себя, естественно, объявил пусть невольным, но соучастником, чем вызвал благодарное доверие мальчугана, который в тот же день продемонстрировал ему в зарослях малины нож – оружие преступления. Это была узкая и острая полоска стали, обмотанная на конце изоляционной лентой.

Каким недобрым блеском сверкали глаза маленького гордеца, публично подвергнутого унизительной экзекуции! Отныне, кажется, он собирался резать не веревки, а кое-что посущественней, – вот уж где, с холодком в груди подумал «соучастник», и это был холодок не страха, а внезапной и запретной веселости, – вот уж где полетят во все стороны огуречные семечки!