Пирамида

Повесть называлась «Перед трудным выбором», автор — неизвестный до того писатель. Речь в ней шла о том, как главный герой, простой, в общем-то, человек, тихо живший со своей женой в домике на окраине Москвы, помог вызволить из тюрьмы невинного человека, осужденного за изнасилование, которого тот не совершал. Медленно велось повествование от первого лица — как однажды в зимний метельный вечер нагрянула к ним в домик полузнакомая женщина и попросила не за сына, не за родственника — за знакомого своей знакомой… Это не женщина, это судьба стукнула в двери героя повествования, и, как ни колебался он, однако победило в нем совестливое начало, и почувствовал он себя защитником. И принялся изучать письма заключенного, а потом направился в Верховный суд и поехал в сибирский поселок, где было совершено преступление, и изучал дело… И вызволил он наконец из тюрьмы невинного человека.

Однако сходство было чисто поверхностное. Многое мне, конечно, поправилось в этой повести — как может не понравиться святое праведничество, проявившееся в наше нелегкое время, да еще и увенчавшееся успехом! — по кое-что и не понравилось, потому что, при всем положительном, было в этой повести, как мне показалось, и то, что помешало ей стать по-настоящему достойным произведением. Я почувствовал этакую неистребимую уничижительность не столько даже героя, сколько, очевидно, самого автора перед властями. Несвободным казался мне и автор, и главный его герой, от лица которого велось повествование, а оттого благородные действия обоих были все же, на мой взгляд, какими-то ущербными. Да, герой восстал против несправедливости, допущенной государственным следователем, но только против частной, случайной несправедливости. У него и в мыслях, кажется, не было того, что несправедливость эта глубоко неслучайна, что она — следствие чего-то большего, чем недобросовестный характер следователя… Несовершенство государственной судебной машины хотя и прочитывалось в каких-то деталях, но помимо воли автора. Автор же, казалось, просто не смел идти в своих мыслях дальше. Именно не смел. Ему это, похоже, и в голову не приходило. А потому и восстание против несправедливости было здесь как бы вовсе и не восстанием, а просто более ревностным, чем у официального следователя, выполнением какого-то сомнительного долга. Долга перед машиной, а не перед людьми.

Не о свободе человека, не о презумпции уважения к личности и достоинству человека шла здесь речь, а о том, чтобы люди (в данном случае государственный следователь) как можно более ревностно и старательно выполняли свой долг перед машиной правосудия. Сама машина, рациональность ее устройства вовсе не подвергались сомнению, плоха была не машина, плохи были люди, которые ей служат. Всегда казался мне неверным и даже опасным такой подход.

Написано все было хорошо, затрагивало очень важную, наболевшую тему, но не освобождало человека, а, наоборот, еще больше закрепощало его.

ЛЕТОПИСЕЦ, СУДЬЯ, ПРОКУРОР-АДВОКАТ, СЛЕДОВАТЕЛЬ, ПОДСУДИМЫЙ…

С трудом, с огромным трудом шла поначалу работа. Легко сказать: свидетельство, летопись. А что выбрать? Ведь вокруг столько событий, и все они связаны друг с другом. Что же касается «Дела Клименкина», то большой материал не был еще до конца осмыслен, а так как я сочинял не просто повесть, а документальную, то обязан был придерживаться фактов.

Если писатель фантазирует, то он свободен. Конечно, и тут необходимо знание жизненных закономерностей, иначе фантазия твоя не будет правдоподобной. Но, родив своих персонажей, ты можешь в конце концов уже отдаться им, следовать их самостоятельно развивающимся характерам и как бы записывать то, что делают они в твоем воображении уже сами по себе. Лев Толстой любил вспоминать слова Пушкина: «Какую штуку удрала со мной моя Татьяна! Она — замуж вышла! Этого я никак не ожидал от нее». Такое, основанное на воображении, творчество прекрасно, оно, конечно, имеет свои трудности, но, как мне кажется, эти трудности подчас бледнеют по сравнению с теми, какие подстерегают, если вы возьметесь за честное, искреннее документально-художественное произведение.

Работая над «Высшей мерой», я вынужден был пытаться воссоздавать действительность. Не зная людей, не имея возможности заглянуть в их внутренний мир, стать на какое-то время ими в действительности, я тем не менее обязан был отобразить их внутренний мир, причем без грубой ошибки, причем в конкретной ситуации, которая на самом деле была. То есть необходим был дар прозрения, видения реальности, а не просто дар фантазии. Нужно было понять логику поступков конкретных живых людей, логику характеров. С одной стороны — конечно, типы. С другой — люди конкретные, живые…