Пирамида. Т.1

Не поднимая глаз на гостя, будто расстроен чем-то, фининспектор раздевался в темноте за одежным шкафом и панически пытался сообразить тактику поведенья, но прежде всего — смягчит ли войлочная прокладка бороды неминуемую мерзость лобзанья, уместно ли отбиться под предлогом насморка и лихорадки? И чувствовал спиной, что и воскресший дядя не устает простирать к нему руки, пустые на сей раз, хотя и не было уверенности, что в крайний момент не извлечет из рукава подношение в цене коробка спичек, по достатку. Оскорбительней всего, что, и выйдя в тираж, не утратил власти над взрослым, многосемейным чиновником, скрюченным пальцем подманивал его в родственные объятья, а тот упирался изо всех сил, и вот уже затяжка приобрела спортивный интерес, кто из двоих окажется сверху в конце поединка... Когда после основательной прочистки носа и прокашливанья фининспектор взглянул на дядю украдкой поверх платка, тот стоял в позе выжидательного раздумья — с одной особенностью в лице, заставившей его тоскливо содрогнуться. Странность заключалась в непроизвольном, время от времени, разбеганье глаз... Нет, не просто типовая раскосость или природное косоглазие, а нечто совсем другое, наводящее на догадки и, видимо, благоприобретаемое при известных занятиях, как свинцовая бледность типографщика или красноватые, с шелушеньем от воды, руки хирурга. Помянутая черта, присущая некоторым не гласным профессиям и связанная с постоянным риском, замечалась у Гавриилова и раньше, но к старости роковым образом усилилась вследствие круглосуточной необходимости прислушиваться к возможной погоне, двоить внимание, оглядывать предмет со всех сторон, каждым глазом в отдельности и с выходом из горизонтали. Словом, перед фининспектором находился матерый, с большим стажем предательства, ко всему изготовленный негодяй, с которым хоть и следовало выдерживать характер, но и шальным движением не доводить до рокового броска.

— А, кого мы видим?.. дядюшка пропащий объявился! — тоном радостного узнаванья приветствовал он, отправляясь на скорбную процедуру. — Уж я затревожился: завалился куда-то на тыщу лет... ни весточки не шлет, ни адреса.

И с таким детским неведеньем взглянул в нащуренные, чуточку остекленевшие, голубовато-выпуклые дядины глаза, такой проникновенной лаской наполнил произнесенные слова, что жена перестала улыбаться, а крошки вопросительно покосились на отца, который с запозданием уловил, что малость переложил патоки. Тем более должно было насторожить загнанного волка с его обостренным чутьем погони родственное радушие, пожалуй, несколько неумеренное после длительной разлуки и помешавшее ему должным образом обмусолить племянника.

— Не старь, не старь меня при дамах, мошенник... — тотчас парировал гость, возможно, включая в их число и маячившую за дверью соседку. — Надеялся, небось, что дядька на больничной койке зачах, а он еще свежий; всю зиму на лыжах хожу. Если помнишь, я ведь всегда воздержанно жил. На моем примере легко можно убедиться, как важно к старости сохранить неизношенный организм, чтобы во всеоружии встретить кое-какие невзгоды нашей прекрасной величественной эпохи. Ну-ка, поближе, дай и мне на тебя наглядеться! А вот ты, дружок, как раз постарел, оттенок лица подозрительный. Кислое, серое, и глаза провалились... Непременно врачу покажись! — многоречиво распространился он и вдруг растопыренными пальцами сделал егозу в живот икнувшему племяннику. — А то, может, дела партийные не в порядке? Смотри у меня, в нашем роду все были работяги, аккуратисты... страсть не люблю!

— Он у нас беспартийный, дядя Филипп, — страдальческим голосом сказала жена.

— Вот и напрасно, братец ты мой... Как бы труба всеобщая призывает нас к исполнению... ну! этого самого. Ты держись, планы выполняй. У нас в роду все строгие были. Все не чьи-нибудь, а из роду Гаврииловых. Смотри, как славно загудело кругом, огоньком занялось, так и горит, так и полыхает. Молодежь желает принять мир в преображенном виде из наших слабеющих рук. А без того разве мы западную шатию перегоним? Да ни в жисть!

— Прихварывает он у нас, ему нельзя много нагрузки. У него иногда правый глаз распухает от мелких цифр... Хочу сказать, ему нельзя большую нагрузку: устает... — чуть не по слогам повторила жена, заметив усилие в стариковском взоре. — Товарищи обещались в праздник на охоту захватить.

— Хорошее дело, хвалю, — сказал дядя, — и я бы с тобой не прочь. В молодости отчаянный стрелок был!.. хотя нет, еще подстрелишь. А на что охотиться-то?

— Уж там найдется что-нибудь... — с какой-то странной удалью махнул фининспектор и обрисовал в своих словах прелесть просыпающихся в эту пору болот.

Тот все кивал, очень довольный, что прерванное на столько лет общенье между ними снова налаживается.