Пирамида, т.2

...Дело в том, что весьма криминальные по непримиримой партийной этике бутылочные дары свои сообразительный соратник направлял в Старо-Федосеево не через казенного курьера, разумеется, а с кем-либо из домашних. Предпоследний сверток приносила миловидная, в сарафанчике, очень вдумчивая с виду девочка школьного возраста, верно, любимая дочка. По отсутствию старших скудновское приношение – довольно легкое, скорее символическое на сей раз, даже без кивка благодарности и стоя принимал Егор. Донельзя смущенная неожиданным убожеством обстановки в придачу к обувному смраду и, видимо, из потребности смягчить чем-нибудь вопиющее разделявшее их социальное неравенство, для равновесия, что ли, она призналась через силу, что они тоже на прошлой неделе схоронили маму. Недобрый мальчик продолжал насмешливо молчать. Необычно стояла жаркая осень, но в сумерках уже холодало. Только отсутствием родительского надзора объяснялось, что в такую даль, на ночь глядя, девочку выпустили в легком сарафанчике с открытыми, уже заметно озябшими руками. Тут она подкупающе улыбнулась, и он всей душой поверил ей... не то чтобы пожалел, а, минуя промежуточные стадии, простил ей наперед даже то, в чем не была виновата. Только и было меж ними обоюдности, но и той в иное время хватило бы на целую жизнь... На обратном пути – даже не из любопытства, а просто в запас на черный день, Егор тайком и до самой квартиры проводил посыльную, ради той же конспирации приезжавшую не в папиной машине, а городским автобусом... Теперь ему и приходилось проводить отца к его ночной безумной цели.

После злосчастного гавриловского скитанья то был второй, большой Матвеев выход в мир. По наличию в их районе необходимых коммунальных учреждений для полного прохождения жизни он и раньше как устарелый человек, иного века осколок, даже в переодетом виде избегал без крайней нужды появляться на центральных улицах, где прохожие школьники сразу признавали в нем ископаемую церковную диковинку. Все чувствительнее становившееся клеймо лишенца, настигающий сзади резиновый шелест движенья, огненное перемигиванье реклам да и непривычный столичный уклад торопили тогда о.Матвея поскорей укрыться куда-нибудь под каменный навес, в тень. Меж тем, постигшая гневная горечь сменилась ноющей родительской болью, заглушить которую могла лишь изнурительная, пусть бесполезная деятельность. Конечно, в его-то возрасте, пешком и под дождиком отправляться буквально на другой конец мира за милосердием и правдой представлялось актом родительского самопожертвования. В нем-то обычно и находит утеху сознанье близких – терпеть любое житейское неудобство одновременно с тем лицом, ради коего оно изобретается. Словом, самые очевидные доводы благоразумия отступали перед физиологической потребностью немедленного подвига.

Спускаясь с крыльца, старик еле держался на ногах, но вскоре самочувствие подналадилось, и если благие порывы наши нередко заслоняются низменными мыслишками практического свойства, то и батюшке пришло в голову, что после месячного безотлучного сиденья на сапожной-то кадушке весьма уместен для здоровья сей вынужденный моцион. Только срочность мероприятия не позволяла насладиться сладостным безмолвием людской пустыни, словно мучительная печаль бытия наконец-то осталась позади. Настроение все повышалось. Да еще благодаря находчивости отрока, правдиво сославшегося на вызов к умирающему брату, шофер ночного грузовика доставил путников к самым воротам больницы, откуда до скудновской улицы оставалось четверть часа ходу даже без одышки. О.Матвей почти верил в успех своего обращения, тем более что собирался просить не помилования, а всего лишь доследования в согласии с общеизвестным гуманизмом. Хотя скептический на возвышенные теории Егор не разделял отцовской уверенности, что им удастся прорваться сквозь войсковую заставу, охраняющую покой сановника, однако уступил его одержимости идеей спасения, так как любые преграды должны были рухнуть при произнесении пароля Верхняя Вотьма, – названье безвестного приходского сельца, где произошла однажды их приснопамятная молчаливая беседа. В самом деле представлялось весьма соблазнительным по прошествии свыше пятнадцати лет снова посидеть совместно за безгрешным кагорцем в подведении итогов, в мысленных прениях о низвергнутом русском Боге, о новом компасе отчизны и прочих материях – потому и молчаливых, что из национального обихода давно исчезли необходимые для их обозначения слова. И как обвыкнутся, позволительно станет и языком пошалить, словно между делом справиться, возведен ли нонче задуманный маяк социализма на месте снесенного соборишка али обошлось: строки подходящей не оказалось в генеральной расходной ведомости. После чего сановнику, как дельце второстепенное, останется лишь пустячный телефонный звонок в низшую инстанцию с твердым наказом о смягчении Вадимовой судьбы.