Пираньи Неаполя

Мать всматривалась в его лицо под мягкой волной светлых волос. Она пыталась найти в его словах, в его глазах то, что знала, и то, чего не знала. То, что могло быть правдой, и то, что правдой быть не могло. Дверь в комнату Николаса была открыта, и мать вошла, отыскивая взглядом подсказки на стенах, на старом, брошенном на пол рюкзачке, на футболках, сложенных на кровати. Пыталась соотнести новость (“пригласили поработать официантом”) с той стеной, которую усердно возводил сын после их вызова в полицию. Она понимала: если в тот раз его не забрали в Низиду, то не потому, что он невиновен. Она догадывалась, чем занимается Николас, а если не догадывалась, легко могла вообразить себе, в отличие от отца, который не сомневался в светлом будущем сына и беспокоился лишь о его небрежном отношении к учебе. Материнские глаза сверлили самую плоть. Заперев подозрения глубоко в сердце, она обняла сына: “Молодец, Николас!” Он не отстранился, и она положила голову ему на плечо. Отдалась вдруг нахлынувшей волне. Закрыла глаза и вдохнула запах сына. Она боялась, что теряет его, но сейчас ей казалось, что он здесь и все возвращается на свои места. Ей хотелось думать, что все можно начать сначала. Николас не прижался к матери, но, подыгрывая, положил руки ей на плечи. “Хоть бы не расплакалась”, – подумал он, приняв проявление нежности за слабость.

Руки разжались, и матери ничего не оставалось, как уйти. Они помолчали, изучая друг друга, выжидая. Николас в этом объятии чувствовал снисходительность, которой одаривают родители, когда хотят добиться чего-то от детей, хотят, чтоб они занялись, наконец, делом. А мать Николаса утешало, что он проявил странное великодушие, стараясь убедить ее в том, что вернулся к нормальной жизни. Да какая там нормальная жизнь! У него в голове такое, что мне становится страшно. Разве я не вижу этих мыслей? Дурные, страшные, будто сын хочет отомстить за обиду. А какая обида? Разве была обида? Муж ничего не замечает. Нет, совсем ничего. По ее пристальному взгляду Николас понимал, что мать о чем-то догадывается, он видел ее метания между уверенностью и сомнением.

– Мама, ты что, не веришь мне? Иду работать официантом. – И он изобразил, будто удерживает на руке невидимую тарелку. Напряжение отступило, и мать наконец-то улыбнулась:

– Какой ты получился у меня блондин! – засмеялась она, заглушая свой внутренний голос. – Какой получился красавец!

– Хороший официант у тебя получился, мама. – Он развернулся, но чувствовал, что мать еще смотрит ему в спину. Она и вправду смотрела.

Филомена, Мена, мать Николаса, открыла прачечную на улице Толедо неподалеку от площади Данте, между базиликой Святого Духа и улицей Форно-Веккьо.

Раньше там была химчистка, и ее владельцы, двое старичков, передали все дела Филомене за чисто символическую арендную плату. Она заказала новую вывеску: на голубом фоне надпись “Blue Sky”, а ниже “Чистота – небесная” – и принялась за дело, наняв сначала двух румын, а затем семейную пару перуанцев. Он – маленький, субтильный, неразговорчивый, но гладил идеально, а она – дородная, всегда с улыбкой на круглом лице, так поясняла молчание супруга: “Escucha mucho”[10]. Мена в молодости работала в ателье и умела шить вручную и на машинке, так что прачечная “Blue Sky” предлагала клиентам и несложную починку одежды. Вообще-то это считалось уделом индийцев, так говорили, но нельзя же оставлять всю черную работу индийцам, пакистанцам и китайцам.

Крохотная прачечная была заставлена машинами и стеллажами, где складывались одежда и белье. Небольшая задняя дверь вела в темный двор. Эта дверь была всегда открыта: летом – чтобы дать прохладу, зимой – немного проветрить помещение. Иногда Мена стояла у выхода, уперев руки в крутые бока, небрежно откинув черные как смоль волосы, и смотрела на улицу, на прохожих и постепенно начинала узнавать своих клиентов (“Синьора, пиджак вашего мужа теперь просто конфетка!”), и ее узнавали тоже.