Пираньи Неаполя

На другой день он приехал в Форчеллу и припарковал скутер, одолженный Чупа-Чупсом, неподалеку от того входа церкви Святой Марии Египетской, что выходит на Корсо-Умберто. Он подумал: церковь. Он подумал: святые. Он подумал: Мадонна. Он подумал: младенец Иисус. Он подумал: а вдруг? Там получают помощь, там, внутри, дают обеты, там, внутри, ищут поддержку, и робко вошел. Эту церковь он знал, если можно так сказать. Как и все, он привык к золоту, к роскоши и обилию декора: его друзья из Скампии так и воспринимали Неаполь – церкви, дворцы, серые и пепельные всполохи вулканического туфа. Красота, которая остается лишь красотой. Красота, смешанная со святостью, надеждой, чудом. За чудом Бисквит вошел в церковь – в поиске святого, святой, Мадонны, собеседника. Его поразили сюжеты и краски, театральные жесты мясистых рук, лазурь и золото, лики благочестия и мученичества. Он попробовал обратиться к Мадонне или, лучше сказать, к мадоннам, но слова не шли, он не знал, с чего начать. “Мадонна, помоги паранце…” – сказал он, глядя снизу вверх на прекрасную фигуру, дышавшую свежестью. Не пошло. Он отменил молитву, чувствуя такую недосягаемость, к какой надо идти терпеливо, постепенно. Поискал глазами какого-нибудь святого, знакомого святого, но безрезультатно. Узнаваем был только младенец Иисус на руках у мадонн и святых. Провожая глазами лучи, проникавшие через купол и большие окна, он выбрал младенца Иисуса, который чем-то был на него похож, хотя Бисквит ни за что не признался бы в этом. Он поправил майку, пощупал пистолет в шортах, пригладил волосы. Покосился на двух старушек, которые молились, преклонив на скамью колени. Но они не обращали на него никакого внимания. Бисквит вдохновился покоем, волшебным образом окутавшим пространство церкви, словно защищая ее от мира, который снаружи давал о себе знать гулом дорожного движения.

– Иисус, – попробовал сказать Бисквит и повторил: – Иисус!

Он вспомнил, что надо молитвенно сложить руки, но они не соединялись, ладонь не склеивалась с ладонью, зависала в воздухе.

– Иисус, Сан-Чиро, Сан-Доменико, Сан-Франческо, сделайте так, чтобы я поднялся к этой сволочи и эта сволочь ушла прочь, чтобы я сказал: “Убирайся!” – и он ушел.

Бисквит понимал, что это невозможно: убегающий Рогипнол, за ним – Толстожопая. На самом деле молитва была о том, чтобы чаша миновала его. Он вошел в церковь с надеждой на чудо: пусть “Desert Eagle”[54], спрятанный у него в штанах, там и останется и все решится словами. Слова, если захотят, если смогут, перевернут мир. Ведь поэтому и молятся, правда? Верят в силу слов? И тогда ему пришла в голову другая мысль.

– Господи Иисусе, – снова начал он, – сделай так, чтобы однажды у меня появилась своя паранца. – Подумал, что надо бы дать обет, ведь если кто-то о чем-то просит, он должен предложить что-то взамен. Но слова не шли, тогда он закруглился с молитвой, повторив несколько раз простую фразу, которую обычно говорят непослушные дети, обещая исправиться. Он сказал: – Я буду хорошим. – И этот хороший предстал перед ним, как народный герой, Мазаньелло[55], супергерой с мечом, летящий с холма от монастыря Сан-Мартино над Спакканаполи и дальше, под мост, в район Санита. Окровавленный Христос, привязанный к колонне веревкой, конец которой свисал у него с шеи, казалось, смотрел на Бисквита с любовью и пониманием. – Я буду хорошим, – повторил тот и быстро вышел.

Он знал, что найти Мелюзгу будет нетрудно, Толстожопая относилась к нему, как к приемному сыну. Муж ее слишком долго сидел в тюрьме, и сейчас заводить детей было уже поздно. Ей нравилось, что Мелюзга всегда рядом – некое подобие семьи. А сыну можно доверять. Бисквит увидел, что Мелюзга идет к дому Рогипнола, и бросился наперерез. С ходу начал про то, что хотел бы работать на них, разыграв написанный для него Николасом сценарий. Сыграл хорошо, сетовал на жизнь, слова лились, не то что в церкви. Мелюзга, видя отчаяние друга, только повторял: “Конечно… конечно… Да, пойдем, прямо сейчас”. Он как раз туда шел.

Они взбежали по лестнице, перед железной дверью Мелюзга поднял голову:

– Синьора, – сказал, обращаясь к телекамере, – это Бисквит, мой друг. Он наложил в штаны, когда Рогипнол убрал Дыню. Боится, что все, кто работает на Мараджу, кончат так же. – Он невольно взял тот же жалостливый тон, что и Бисквит.

Металлический голос Толстожопой ответил:

– И правильно, что боится. Заходите, дети.

Ссыкун взялся за ручку, и дверь открылась. Он хотел было войти, но Бисквит потянул его за футболку и сказал, прикрывая рот рукой, чтобы не попасть в камеру:

– Я хочу один, мне стыдно. – Мелюзга в нерешительности остановился на пороге. Бисквит замер. Что будет, если он все-таки войдет? “Господи, помоги…” – подумал Бисквит.

– Ну ладно, давай, – сказал Мелюзга и побежал вниз по лестнице.