Пират

Он сидел на верху клетки, бурый, неподвижный, и, как прежде, не обращал внимания на своих бывших сожителей. Только когда орлан-белохвост занял его место на скале, он расставил крылья, закричал и старался просунуть голову в сетку, чтобы согнать захватчика.

Ночью его пытались поймать. Но беркут грузно снялся с места и улетел в темноту, шумно махая крыльями. Весь следующий день он кружился над городом и уничтожил на крышах нескольких кошек.

И каждый раз, расправившись с жертвой, он ерошил на затылке перья, поднимал голову и пристально всматривался в небо, как будто ждал, что там вот-вот появится его долголетний товарищ.

Ночевать он прилетал на клетку, но поймать его удалось только через неделю. Очутившись в клетке, в которой просидел шестьдесят лет, он вел себя так, как будто впервые попал в неволю.

Беркут забыл, что у него здесь есть привычное, насиженное место, и жалобно кричал и бился о стальную сетку, пока не повредил себе крыло.

Старый служитель, всю жизнь проживший с пленными птицами и сам чем-то похожий на птицу, долго наблюдал за ним и сказал, с сожалением покачав головой:

– Такую птицу испортили! Раз она волю узнала, никуда она теперь не годна. Все равно пропадет. А ей бы еще жить и жить.

Беркут вскоре пришел в себя, прыгая по уступам, забрался на обычное место и замер, насупившись.

Казалось, что служитель ошибся и беркут смирился с потерей недолгой свободы. Хмурый, грузный, он сидел на вершине своей скалы и блестящим, напряженным взглядом смотрел не то на небо, не то на место в куполе клетки, где недавно была дыра. И каждый раз вздрагивал, когда мимо пролетала птица.

А еще через неделю его нашли мертвым. Он лежал на спине, широко раскрыв крылья, и, повернув набок голову с толстым изогнутым клювом, застывшим мутным глазом смотрел на солнце.

Старый служитель вошел в клетку, долго смотрел на распростертую птицу, потом вздохнул, поднял беркута и ушел с ним из клетки.

Фаина

Фаиной они назвали индюшку. Они – это два человека, муж и жена. Каждому из них перевалило за пятьдесят, болезни и тяжелая жизнь еще больше состарили их. Его звали Петр Петрович, ее – Пелагея Васильевна.

Он работал прежде сельским фельдшером, но ревматизм и болезнь сердца заставили его уйти на покой. Болезнь усилилась, и теперь Петр Петрович передвигался, опираясь на палку, каким-то мелким воробьиным шажком. Палочка и легкое птичье подпрыгивание делали его походку жалкой и фатоватой одновременно.

Пелагея Васильевна, еще недавно грузная женщина, страдала одышкой, редко выходила из дому и целыми днями сидела у окошка и глядела на улицу.

Петр Петрович, когда позволяли ревматизм и погода, с утра до вечера ловил удочками рыбу неподалеку от дома.

Война согнала их с привычного места, где они прожили всю жизнь, и забросила в небольшой приволжский город. Поселились они в маленьком домике на самом берегу реки и жили так тихо, что домик казался необитаемым.

Далеко, на Волыни у них остались дети. Они уговорили стариков уехать, а сами ушли в партизаны. Последнее письмо от них было уже очень давно. Каждый день Пелагея Васильевна ждала у окна, но почтальон упорно обходил их домик.

Внизу, под обрывом, на реке старуха видела согнутую спину мужа, он сидел на большом пне подмытой рекою ветлы. Сухая жилистая шея старика была всегда напряжена и вытянута, а худые острые лопатки торчали даже из-под пальто. Среди дня, когда переставала клевать рыба, старик возвращался домой, издали показывая жене улов.

Пелагея Васильевна кивала мужу, вздыхала и отворачивалась. Изредка она жаловалась мужу:

– Почтальон опять прошел мимо.

– Ну-ну, ничего не значит, – вяло успокаивал старик. – Разве легко оттуда прислать письмо. Ты не беспокойся, я своих знаю, они в лесу выросли. Руки у немцев коротки их поймать. Да…

Обедали старики молча. Прежде, в долгие годы совместной жизни, у них всегда находилось достаточно тем для разговоров, теперь они только изредка обменивались короткими замечаниями, остальное время молчали и даже старались не смотреть друг на друга.

Только иногда, не выдержав молчания, Пелагея Васильевна говорила как будто сама себе:

– Мне бы легче было там с ними умирать, чем вот так жить без них…

И тогда Петр Петрович страшно сердился. Он бросал ложку на стол и кричал на Пелагею Васильевну, кричал пронзительно, словно хотел во что бы то ни стало заглушить голос жены:

– Глупости! Глупости ты говоришь! Да ты сама согласилась уехать! Что бы ты там делала? Только мешала. Умирать! Что толку умирать, невелика наука… Они должны быть свободными, а мы бы у них сидели, как кувалды на шее… Вот я, я – фельдшер и мужчина, мне бы лучше было остаться, и то я молчу и не жалуюсь.

Петр Петрович сильно размахивал руками со скрюченными ревматическими пальцами и зло бросал в лицо жене новые и новые обидные слова.

– А ты, ты была бы только обузой для них!..

Пелагея Васильевна не возражала. Она вся сжималась, испуганно смотрела на мужа, словно ждала, что он скажет еще что-то страшное и непоправимое, но старик так же разом успокаивался и заканчивал уже другим тоном: