Пират

Гуси все больше и больше вытягивали шеи и один за другим умолкали. Скоро наступила полная тишина, нарушавшаяся только негромким и тревожным бормотанием индюшки, тихо пятившейся назад под напором ветра. Отступив, она поманила к себе детей, но никто из них не обернулся на ее зов.

Так прошла минута, другая.

Петр Петрович оторвался от удочек и посмотрел вверх. Гуси шеренгой стояли на самом краю обрыва. Потом самый крупный белоголовый гусак отступил назад, за ним попятились другие и вдруг все разом громко закричали, раскрыв крылья понеслись над рекой и плавно опустились на воду.

И Петр Петрович, и Пелагея Васильевна слышали, как закричала и потом разом умолкла, как будто чем-то захлебнулась, индюшка. Она сжалась и стала вдруг меньше. Несколько секунд дикими, вытаращенными и еще более удивленными глазами смотрела она на летящих над вспененной рекой детей. Но когда лапы первого из них коснулись воды, индюшка взмахнула куцыми крыльями и, преодолевая ветер, бросилась к гусям. Она только несколько шагов не долетела до детей и как-то боком упала в воду. Волна с белым гребнем накрыла ее. Индюшка еще раз взмахнула уже мокрыми крыльями и исчезла.

Петр Петрович выронил удочку, закричал тонко, пронзительно, как птица, и неизвестно зачем сорвал с головы свою фетровую, с поднятыми полями шапку.

Когда Пелагея Васильевна прибежала к берегу, старик сидел на своем обычном месте, ветер шевелил его длинные редкие седые волосы, спина была согнута горбом и худые лопатки торчали особенно остро. Старик напряженно смотрел на то место, где исчезла индюшка, и на оклик жены не обернулся.

Впервые за все время жизни здесь Пелагея Васильевна спустилась по крутому обрыву вниз и тронула мужа за плечо.

Старик повернул к ней лицо с мутным остановившимся взглядом и с трудом, как заика, долго выговаривал слова:

– Вот она какая, Фаина… Себя не пожалела… А ты… А мы… Глупая птица…

И вдруг, оборвав речь, уткнув лицо в шапку, зарыдал хрипло и глухо, весь сотрясаясь от рыданий.

Старуха схватила его за плечи, трясла изо всей силы и кричала:

– Не надо! Не надо! Не надо!

Внезапно ослабев, она умолкла и опустилась с ним рядом. Так они сидели оба, прижавшись друг к другу, глядели на реку и плакали навзрыд.

Несколько случайных прохожих остановились неподалеку. Белобрысый парень удил рядом рыбу, глядел на стариков и улыбался.

– Отчего они плачут? – спросил кто-то.

Парень еще больше оскалил редкие белые зубы и ответил:

– Несчастье у них случилось, индюшка в реке утопла, вот и горюют.

И махнул рукой.

Белый турман

Я мало жил, и жил в плену.

Таких две жизни за одну,

Но только полную тревог,

Я променял бы, если б мог.

Лермонтов

1

В стороне от города, у самой реки, на обрыве, торчали два высоких здания. Одно из них не имело окон с наружной стороны. Гладкие серые стены полукругом тянулись вверх и заканчивались острой крышей такого же серого, безрадостного тона. Края здания повисли над обрывом. Глубоко внизу широкая и быстрая река шумела, резала берег, крутилась в водоворотах и вырыла яму. Сюда редко заглядывало солнце, и вода казалась густой и черной. Большие, головастые сомы водились в этой яме, но ловить их не разрешалось.

С другого берега был виден двор и внутренняя сторона полукруглого здания, изрешеченного множеством маленьких, тесно прижатых друг к другу окошек.

Это был известный на всю Россию острог.

Очень давно местные купцы выстроили рядом с ним громоздкую, неуклюжую церковь, похожую на тюрьму.

Лет десять назад острог стал только политическим. Его обнесли высокой стеной, и церковь лишилась своих прихожан.

Неприметный рыжий тюремный попик оказался на редкость упорным. Он долго еще служил длинные обедни и вечерни, а церковный сторож, за пономаря, отзванивал «Верую» и «Херувимы». По нескольку недель в церковь не заглядывала посторонняя душа, а батюшка аккуратно отрабатывал казенное жалованье, не пропуская ни одной службы.

Первым не выдержал сторож. С тоски он запил, допился до белой горячки и умер в больнице. Священник подал прошение о переводе, но шли месяцы, а ответ не приходил.

Зимой в пустой церкви было тоскливо до ужаса. Церковь стояла на юру, и холодные ветры продували ее насквозь.

Попик ежедневно ходил исполнять службы, но, когда в разбитое в самом верху окно врывался ветер, стучал на темных хорах и плакал под куполом, попик вздрагивал, пугливо оглядывался и торопливо, невпопад, крестился.

Однажды весной случайные богомольцы, зайдя в церковь, увидели, как одичавший, с давно нечесанной бородой и всклокоченными волосами батюшка стоял в полном облачении перед алтарем и читал «Чуден Днепр при тихой погоде». Попика отправили в больницу, на церковные двери навесили замок.

Теперь только раз или два в году служил в ней городской священник и приходили откуда-то богомольные старушки. Остальное время церковь пустовала.

На стенах потрескалась штукатурка, а большой зеленый купол, усеянный аляповатыми бронзовыми звездами, выцвел и облупился.