Пират.Дилогия

И вот уже третью неделю подряд узники рыли крепостной ров, точнее сказать – углубляли старый, и работа была поистине каторжная – после трудового дня бедолаги просто валились с ног. Слава богу, хоть первые кровавые мозоли от лопат и кирок сошли, на их месте появились кожные уплотнения, стягивающие руку словно перчаткой. На рву трудились все – и ссыльные, и поселенцы – естественно, кроме детей и женщин, этим нашли другую работу – плетение циновок и камышовых крыш. Несколько дней назад Громов заметил невдалеке чернявого шкипера и – чуть ближе – старосту Симона. Оба, как и все, с киркою в руках, полуголые, загорелые, словно индейцы, из которых в камере остался один – самый молодой и выносливый – оба его сотоварища умерли и теперь были закопаны бог знает где, а скорее – просто выброшены в море или в ближайшее болото – аллигаторам на обед.

Вообще, насколько представлял себе Андрей, такое отношение к индейцам было для испанцев не характерно. В отличие от тех же англичан, в большинстве своем – протестантов, добрые католики испанцы дикарей не выживали и не презирали, а наоборот, охотно с ними роднились – кто ж откажется взять в дом красивую, покладистую и трудолюбивую индеанкужену? Особенно это касалось племенной знати, давно уже ассимилировавшейся с завоевателями и ныне составляющих с ним одну и ту же касту – креолов. Испанцы индейцев за людей признавали, однако только католиков – каковыми все местные и являлись, а вот те индейцы, что содержались в крепости, по всей вероятности, были пришлыми, и даже – закоренелыми язычниками, по крайней мере, Громов не видел, чтоб ктото из них молился Христу или Святой Деве. Наверное, отсюда и отношение.

Еще остававшийся в живых парень – на вид чуть постарше Пташки – выглядел как настоящий дикарь, истинное дитя природы. В одной набедренной повязке, грязный, с гривой спутанных, давно не мытых волос и тощей, покрытой затейливой татуировкою грудью, индеец сторонился всех и со всеми был одинаково презрительно холоден. Ни с кем не разговаривал – особенно после смерти своих – быть может, просто не понимал языка, и почти ничего не ел… впрочем, особых разносолов для узников в крепости предусмотрено не было – так, вяленая рыбка, вода, бобовая похлебка, да еще то, что принесут сердобольные местные жители – а они приносили, и часто, в особенности по праздникам, в дни какихнибудь многочисленных католических святых, когда, после мессы, многие приходили хоть както помочь несчастным. О, сколько красивых женщин было среди этих добрых людей! Креолки с нежнозолотистою кожей, смуглые метиски с огромными черными глазами, даже служанки мулатки в смешных белых фартуках. Особенно щедро перепадало Пташке – что и понятно, приятный на лицо подросток выглядел куда несчастнее других, да и отощал… впрочем, как и все остальные. Мало того, от постоянного тяжелого и нудного труда даже у Громова наступало какоето отупение. Все окружающее постепенно переставало быть интересным, ни о чем не хотелось думать и уж тем более говорить – только получить ближе к вечеру очередную пайку баланды и провалиться в тяжелый и быстрый сон.

И так – изо дня в день… вот уже три недели, и выход из всего это было один – неизбежная смерть от непосильного труда и истощения. Ах, СанАгустин, СанАгустин, кто ж знал, что столь милый, окруженный пальмами городок с сахарнобелыми пляжами, станет для бунтовщиков маленьким испанским ГУЛАГом.

Местные надзиратели не давали спуску никому – откуда только таких сволочей и набрали? Особенно выделялся один, по имени, точнее – по кличке «дон Рамонес». Рамонес, да, это была фамилия, а вот аристократической приставкой «дон» тут явно не пахло, он и на «кабальеро»то не тянул, этот убогий, с низким приплюснутым лбом и квадратной челюстью неандерталец. Сам метис, он почемуто патологически ненавидел индейцев, видать, не мог чегото простить то ли матери, то ли отцу – кто там из его родителей был индейцем, да и могла ли быть мать у столь злобного и чрезвычайно жестокого типа, словно бы явившегося в гуманный и просвещенный восемнадцатый век из какихто непостижимо дремучих времен. Кроме всего прочего, говорили, что Рамонес очень любит купаться, причем заплывает всегда далеко, невзирая на возможных акул.

– Динозавр он, а не дон Рамонес, – както сплюнул себе под ноги Громов, увидев, как надсмотрщик в очередной раз истязает индейца – того самого парня, соседа по каземату.