Пират (сборник)

– Я не коммерсант, господа, но все же знаю: где прибыль – там и убытки. – Полковник снова поднял голову и снова осмотрел всех по очереди. – Конечно, господа, если вы найдете способ прекратить забастовку, мы будем вам благодарны.

– Но, дорогой полковник, Петр Владиславович, – жалобно застонал толстяк. – Они требуют освобождения арестованных, что же мы можем? Тюрьма ведь не в нашем ведении.

– А вы предложите им плату повысить, может быть, они и согласятся, – посоветовал полковник.

– Вы все шутите, полковник, – снова побагровел толстяк и встал.

Двое других встали тоже.

– А нам не до шуток. Мы в армию поставки срываем. Мы в военное министерство сейчас телеграфировать будем.

– Не будем ссориться, господа, – примиряюще заговорил жандарм. – Я защищаю и ваши интересы. А эта забастовка долго не продлится. Поверьте уж мне. У них нет главарей. Все они там… в тюрьме. Вот если бы мы уступили и выпустили хотя бы часть, тогда я не мог бы ручаться. А теперь это вопрос двух-трех дней… Садитесь, господа, что же вы стоите?

Еще несколько минут поговорили о войне, о местных и столичных новостях и расстались друзьями.

8

Прошли обещанные два-три, а затем и четыре дня. Забастовка не прекращалась. Заводчики подождали еще день и снова отправились к полковнику. Их принял ротмистр. Полковник болен. Ротмистр смущенно объяснил гостям, что у забастовщиков все-таки отыскались, как видно, вожаки; теперь их надо выявить, что, конечно, в ближайшие дни будет сделано, и тогда забастовка немедленно кончится.

Но все старания полиции открыть и арестовать главарей не имели успеха. Эти люди ничем себя не выдавали.

Опытные сыщики не могли найти концы. С такой хорошо спрятанной организацией им еще не приходилось иметь дела. Каждый шаг бастующих обнаруживал хорошо обдуманный план, и не было ни малейшей возможности нащупать центр. Казалось, что несколько тысяч забастовщиков, не сговариваясь, поступают как один человек. Зареченцы с утра, как на работу, приходили к заводам, стояли стеной и отгоняли штрейкбрехеров.

Только шалый Воробушкин держался в стороне. С ватагой подростков появлялся он на улицах, гонял вместе с мальчишками голубей, а чаще всего сидел целые дни на реке с удочкой.

Рыжий заика-мальчик и рыжеволосая девочка прижились в Заречье.

Катя теперь хозяйничала в общей голубятне наравне с Митькой, и заносчивый, ревнивый мальчик это спокойно переносил. Взрослые зареченцы относились к пришельцам с той стороны недружелюбно.

Заречье в эти дни сторонилось каждого чужого человека, и даже к этим рыжим, всюду шнырявшим детям с того берега были подозрительны.

Однажды, когда у ворот завода собрались забастовщики, Самсон и Катя решили выступить. Только артисты начали, в толпе раздались голоса:

– Гони их! Чего тут! Без них тошно!

Но те, кто стоял ближе к детям, не торопились.

Трансвааль! Трансвааль! Страна моя, —

звонко, с чувством пела девочка. Самсон свистел замечательно, как птица.

Шум начал быстро стихать.

Мой старший сын, старик седой,
Убит давно в бою,
А младший сын в тринадцать лет
Просился на войну.

Эта чужая песня затрагивала какие-то самые важные теперь чувства и думы, гасила сомнения и приобретала иной, чем прежде, смысл.

Стало так тихо, что каждое слово и каждый звук слышали даже стоящие в самом конце. Только иногда тишина прерывалась протяжным вздохом.

Дети пропели песню и остановились. Люди глядели на них молча и ждали. Но других песен эти артисты петь не стали. Тогда многие принялись рыться в карманах. Каждая копейка уже была на счету.

Когда упал на землю первый пятак, девочка быстро подняла монету и вернула ее хозяину.

– Ты что? Мало?

Девочка отрицательно покачала головой и деловито, как взрослая, проговорила:

– Кончится забастовка, тогда… А пока без денег.

С этих пор дети были признаны своими, и за ними установилась любовная кличка «рыжаки».

Шло время, а полиции и сыщикам все еще не удавалось обнаружить главарей.

Зареченцы голодали, но забастовки не прекращали.

Жандармы нервничали, начальство в столице выражало неудовольствие.

Один начальник тюрьмы чувствовал себя превосходно.

Арестанты вели себя как никогда прежде и будто бы не подозревали о событиях на воле.

В последнее время даже самые сварливые сделались кроткими и послушными. Совсем прекратились скандалы и буйства.

Казалось, что арестанты все разом обжились, привыкли к тюрьме, совсем забыли о воле и покорились судьбе.

Начальника тюрьмы вызвали к полковнику. Он, задыхаясь в тесном мундире от жары, докладывал начальству об этом благополучии. Толстый, лысый, с большой головой и узенькими, заплывшими жиром глазами на скуластом лице, он похож был на Будду.

Сидел он в кресле и разговаривал с начальством почтительно, но без подобострастия, как человек, знающий себе цену.

Начальство – жандармский полковник, сухонький, неопределенного возраста человек, с серым, бесцветным, болезненным лицом и серыми, ежиком остриженными волосами сидел по другую сторону широкого письменного стола.