Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

Задыхаюсь. Что‑то обмотало мне горло, сжимает его изнутри. Наплевав на непроглоченный суп, разжимаю губы и сую пальцы себе в рот. Суп вперемешку с горькой слюной течет у меня по подбородку, заливается за ворот сорочки. Я почти подцепила это нечто за хвост, как вдруг меня хватают сильными ручищами:

– Еще одна блевать собралась! Вот зар-раза!

Болтливая пациентка хохочет, а Фаустина суматошно машет руками:

– Все совсем не так! Она подавилась, подавилась!

– Ща поправим.

Меня с силой сжимают поперек тела. Из горла вырывается царапающий хрип, но воздух только выходит, а войти обратно не может. Я вся взмокла, колени подгибаются. Не могу же я… Так нелепо!

– Что‑то застряло, – бормочет чужой голос.

– Да сделайте же что‑нибудь! – Фаустина чуть не плачет.

– Ща поправим, – еще более угрожающе повторяет медбрат и лезет двумя заскорузлыми пальцами мне между зубов.

Он проталкивает их прямо к корню языка, его ногти расцарапывают нежную оболочку рта, а по моему лицу в три ручья льются горючие слезы. Желчь поднимается к горлу, выжигая все на своем пути.

– Оп-ля! Кто тут ювелир?..

Из меня точно вынимают хребет. Или колючую проволоку. Сгибаюсь пополам, не веря своему счастью – дышать, дышать снова! Рукавом вытираю позорные потеки со щек, подбородка и под носом. Сквозь гул в ушах различаю, как медбратья переговариваются между собой:

– Слушай, а как она там оказалась‑то?

– М-да-а, – тянет мой спаситель озадаченно. – История.

Обожженное нутро холодеет. Я поднимаю глаза на медбрата, до сих пор недоверчиво оглядывающего на свет то, что он извлек из моей глотки.

Что‑то неуместное.

Что‑то яркое.

Что‑то знакомое.

Я с трудом фокусирую взгляд и узнаю ее, и…

* * *

Вокруг светло и тихо. Внутри меня тоже светло и тихо. И пусто. Мне знакомо это состояние – абсолютное умиротворение, а в голове будто еще одна комната с белыми стенами. Я где‑то в ней, потеряна.

Впервые я испытала подобный покой после того, как со мной случился припадок и я пыталась задушить себя руками, а потом эти самые руки располосовала ногтями. Когда я очнулась в школьном лазарете, мне было хорошо. Точно я выпустила из себя целую стаю вопящих бесов и они еще не успели вернуться. Они всегда возвращаются: мои боль, сомнения, тоска и гнев – испепеляющий, леденящий. Но в тот раз рядом со мной была пани Новак, эта ведьма с зелеными глазами. А теперь?

– …и никаких медикаментов.

– Штефан, я откровенно начинаю жалеть, что…

– Сейчас уже поздно жалеть, я отправил письмо.

– Это за гранью моих полномочий! Ведется следствие, к тому же у нее весьма влиятельные родственники!

– Которые полностью поддерживают мою линию, – перебивает Рихтера Пеньковский.

– А ты подлец. Я и не подозревал, какую змею…

– Если говорить о подлости, не смею с тобой соперничать, Войцех. Если ты так уверен, что твоя пациентка опасна, зачем ты подселил к ней здоровую, хоть и излишне религиозную, девушку? Она ведь проходит формальное обследование, я смотрел ее карту. Хотел запугать, чтобы первой призналась в обмане? Вот это я называю подлостью.

Голоса замолкают, но их обладатели все еще рядом. Между ними потрескивает разрядами напряжение.

– Нет, я поверить не могу, что ты сам пошел на сделку с этой истеричной актриской!

– Войцех, тебе прекрасно известно, что пани Тернопольская вовсе не страдает истерией. Это несчастная мать тяжело больного ребенка. Только и всего.

Ребенка? Меня? Я – ребенок?! На этих словах я окончательно прихожу в себя.

Насколько я могу разглядеть из-под ресниц, я в собственной палате. Фаустины рядом нет. Но дверь приоткрыта, и я вижу рукав врачебного халата и плечо. Рихтер стоит спиной ко мне, будто загораживает от собеседника, пана Пеньковского.

– А что, если они обе абсолютно нормальны? И послушница, и Магдалена с ее призраками?

– Ну конечно, – едко отзывается Рихтер. – Безумия вообще не существует, все только и ждут, что ты взмахнешь ножницами и перережешь лишние нитки.

– Я хоть попытаюсь. Это лучше, чем травить всех без разбора снотворным и наказывать водой и электричеством.

От этих слов пана Пеньковского у меня щиплет глаза и перехватывает горло. Господи, пусть мне поможет именно он!

– Ты фанатик, знаешь об этом? – уже устало произносит пан Рихтер.

– Пусть так. Фанатики двигают мир вперед.

– Назад толкают тоже.

Перед тем как уйти, оба заглядывают в приоткрытую дверь, но я дышу ровно и не выдаю себя. Только одна слезинка предательски скользит по виску и ныряет в волосы.

Когда Фаустина с другими пациентками возвращается с прогулки, первым делом спрашиваю ее, не говорили ли обо мне другие больные. Но она не понимает вопроса:

– А почему они должны были говорить о тебе? Что ты такого натворила?

– Ну я… Я почти не помню.

– Ты подавилась, закричала, а потом повалилась на пол. У тебя падучая?

– Эпилепсия? Нет, нет. Или… я не знаю.

Фаустина пожимает плечами:

– Есть или нет, но после Гани и ее супа или бабушки с потерянной Ягусей ты вряд ли произведешь здесь фурор.