Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

Кажется, она что‑то говорила, но я так увлеклась разглядыванием украшений пани Новак, что совсем ничего не слышала. Жмурюсь, и перед глазами проплывают сонные цветные пятна, чем‑то похожие на стеклянные шарики. Я уже на пороге медицинского кабинета, но не заметила даже, как там очутилась. Вот же растяпа!

– Иди прямиком домой, солнышко, – прищуривается пани Новак. – Хорошо?

Я послушно киваю и выхожу. Пани Новак достает из ящика вторую толстую тетрадь и раскрывает ее перед собой.

* * *

Миновав школьные ворота, я оборачиваюсь и, не утерпев, показываю зданию язык. Так‑то! Перехожу дорогу и углубляюсь в улочки нашего квартала, но через несколько домов поворачиваю направо у аптеки, протискиваюсь через узкий промежуток между старых домов и выхожу на широкий проспект у ларька с газетами и календарями.

Сминаю записку для родителей и выбрасываю ее в сток для дождевой воды. Сейчас там полно снега, и бумага быстро раскисает. По наручным часикам вычисляю, что дома мне нужно быть через полтора часа, когда закончатся уроки. Странно, мне казалось, я провела в кабинете пани Новак гораздо меньше времени.

Сцепив руки за спиной, чтобы портфель отбивал такт по моим икрам, я иду по зимней улице. До Рождества здесь было куда красивее: витрины искрились елочными украшениями, отовсюду пахло выпечкой и легко можно было встретить колядующих. Я тогда гуляла с родителями, нам было ужасно весело втроем.

Сейчас город пребывает в ворчливом и слегка заторможенном настроении, словно старик, который просил не будить его до обеда. То есть до Пасхи. А до нее еще немало.

Миную торговую улицу, стараясь увидеть как можно больше интересного: кошку в окне второго этажа, торговку искусственными цветами, радужную пленку в озерце талого снега посреди дороги. Я не боюсь, что меня кто‑то заметит, – родители в этот час неизменно заняты своими делами, самыми скучными из них. У мамы нет близких подруг в этом городе, все они далеко, а лучшие друзья отца живут в штетле – еврейском местечке. Так что я почти не рискую.

Нет, я бы с удовольствием помчалась домой прямо сейчас и уже через десять минут колотила бы в дверной молоток. Но я… просто не могу. Тогда мне придется объяснять слишком много неприятного. Тогда папа снова назовет меня агнцем, а мама будет всхлипывать в платочек. Всему этому я предпочту пусть украденную, но взрослую свободу идти куда вздумается и делать что хочется.

Мне кажется, несвобода влечет за собой секреты. Они прорастают на ней, как круглоголовые грибочки на подземном ожерелье грибниц. Прорастают назло.

Наконец я на месте. Колокольчик возвещает о моем приходе, и официантка в фартучке с оборками вежливо растягивает розовый рот. После улицы мои очки густо запотевают, и какое‑то время я вижу все смазанными пятнами.

В кафе «Маргаритка» очень красиво – стены украшены лепниной, а на каждом столике стоит по букету цветов. В феврале! Я сажусь за любимый круглый столик у окна и смотрю на улицу. Мне приносят меню, но я каждый раз беру одно и то же: маленькую порцию шоколадного супа с меренгами и арахисом и чашечку какао.

Пока я жду свой заказ, на улице начинается снег. Пока он еще редкий, так что я прекрасно вижу все, что происходит за окном противоположного здания. Там сейчас идет занятие. Девушки в трико упражняются у станков, плавно поднимая и опуская руки. Они двигаются как одна. Вдоль станка ходит статная наставница и мягкими, но властными движениями приподнимает девушкам подбородки и расправляет плечи.

Мне приносят прохладный сладкий суп, я автоматически беру в руки ложку и пробую, не сводя глаз с окна студии.

Папа сдержал обещание и отвел меня на балет. Я хорошо помню тот день. С утра я долго смотрела на фотографию Иды Рубинштейн, которую вырезала с крышки конфетной коробки, и просила ее подарить мне капельку удачи. Но балетная прима не вняла моей мольбе.

Хореограф студии выпотрошила меня долгим взглядом и сообщила отцу, что у них нет мест. Предложила прийти позже, когда будет новый набор, но сказала это неохотно. А я видела, как она смотрит на мои щиколотки.

Так я поняла – она ни за что меня не примет. Ни через год, ни через сто лет. Просто не хочет грубить хорошо одетому пану.

От сладости супа и меренг начинает мутить. Если бы только я была лучше, тоньше, воздушней, то меня взяли бы на балет. И папа водил бы меня после уроков в студию, а потом угощал пирожными здесь, в «Маргаритке». И мы бы хихикали, думая, что это наш большой секрет. А потом я стала бы второй Идой Рубинштейн. Или новой Павловой, хотя Ида нравится мне больше.

Но я такая, какая есть, и сейчас давлюсь вязким шоколадом, глядя на будущих танцовщиц.

В пансионе почти не было сладостей, зато я могла по ночам ходить в пустой класс и упражняться… Ну или делать вид, что упражняюсь. Мне было хорошо одной, в темноте. С воображаемой музыкой в голове.

Девушки в студии начинают отрабатывать батман тандю, и мои мышцы непроизвольно напрягаются, вспоминая. Пани Мельцаж не пропускала это движение на своих занятиях. У меня ни разу не получилось вытянуть ногу, не поворачивая корпуса.