Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

Папе в спектакле нравится другое, он говорит, что самое главное в этой истории – интрига и война. Что ж, каждому свое. Еще мне нравятся моменты, когда гремит гром – точь-в‑точь настоящий! – и скачут лошади – будто взаправду! А актеры? Я не слушала самые первые части и сначала даже подумала, что это живые люди. В тот момент, когда королева поняла, что бросила новобранцев в самоубийственную атаку, я даже заплакала. Но папа объяснил мне, что все понарошку. Это как книга, только прочтенная множеством людей вслух.

Дымные кольца вьются у меня над головой, навевая дремоту, укутывающую тяжелым зимним одеялом, пока карандаш скользит по бумаге, выводя складки изумрудного платья. Рука скользит, я скольжу тоже, все дальше… Нет, еще немного, еще чуть-чуть!

Так… так нечестно! У меня слишком мало времени, чтобы просто жить, так пусть воскресенье длится хоть чуточку подольше, пожалуйста! Не знаю даже, у кого я это прошу.

Позавчера я вернулась домой вся в ссадинах и синяках, с разбитыми очками. Мама была в ужасе. Папа был в гневе. А я? Не знаю отчего, но я была совершенно спокойна. Даже странно.

Ведь разве не полагалось мне, как побитой собачонке, скулить и дрожать, размазывать по лицу слезы вперемешку с соплями и дрожащим пальчиком тыкать себе за плечо, раз за разом повторяя имя ублюдка, который сотворил со мной такое?

Но во мне будто что‑то щелкнуло, мигнув на секунду ярким радужным светом, и я стала чуточку иной, будто вокруг самой моей сути выросла тонкая, но прочная скорлупка. Я улыбнулась маме и папе, смогла, хоть у меня кровила губа, развела руками и сказала, что вот такая я растяпа – поскользнулась на школьном крыльце и пересчитала боками все ступеньки. Гололед.

Не знаю как, но мне поверили. Может, потому что Павелек на самом деле избил меня несильно, не как равного противника. Так, потыкал носом, как кутенка. Меня усадили в горячейшую ванну, смыли всю уличную грязь, а потом изукрасили зеленкой и перекисью (зеленкой там, где не видно). Папенька тем временем отнес мои разбитые очки мастеру по оптике и сделал заказ. Я даже шутила, что пока слепая, как крот, и корчила маме рожицы. Она и плакала, и смеялась, а потом снова дрожала губами и подбородком.

Скорлупа выдержала все это.

Уже после, лежа в своей накрахмаленной кровати под кружевным, как у настоящей принцессы, балдахином, я думала, как мне быть. В школу идти было нужно, ведь иначе все будут думать, что Павелеку удалось меня проучить. Но как защититься, если он снова сделает мне больно?

У меня хилые ручки и толстые ножки, и совсем нет подруг. У него – целая свора и полные карманы камней и ножей… Ножей!

С этой мыслью я подскочила и бросилась к своему портфелю, заботливо пристроенному у секретера. Мой ножик был там – с темной рукояткой из захватанного дерева, с коротким лезвием, у которого было загнуто острие. Будто кошачий коготок. Я опробовала лезвие кончиком пальца, но не порезалась. Тупой. Но если ткнуть самим когтем…

Дойдя до этой мысли, я сама испугалась. Нет, это не я! Я – всего лишь тихоня Сара, дочь Иосифа Абрамовича и Ольги Афанасьевны Бергман, школьница, бывшая пансионерка. Я не бью людей в живот ножом, в мягкий беззащитный живот, за свиной кожицей которого только плоть и кровь, черная теплая кровь и…

Я взвизгнула и отбросила нож подальше. Он звякнул о паркет где‑то в темноте под моей кроватью.

Верно, он побывал в стольких безобразных драках, что впитал в себя дух жестокости, как заразу.

Впервые за день меня прошибла нервная дрожь. Я забралась обратно в постель, вытянув руки поверх одеяла. Они были грязными, но я не могла заставить себя пойти и вымыть их. Под кроватью глухо рычал нож, фонарь заливал мою комнату серо-желтым светом сквозь щели между занавесок.

Мир такой страшный, когда ты одна, когда у тебя есть тайны. Хочется скомкать их и закрыть за дверью с замком. За черной дверью.

Суббота тоже выдалась безрадостной. Мы, как и всегда в этот день недели, навещали мою бабушку в штетле. Папа по субботам всегда много улыбается и часто повторяет, что это семейный праздник. Бабушка тоже радуется и к нашему приходу накрывает стол. Все очень вкусно, будто каждая суббота – маленькое Рождество. Но, в отличие от Рождества, я каждый раз делаю что‑то не так, и потом мне стыдно.

Вот и в этот раз я снова не смогла не совершить ошибки. Когда с бульоном, плетеным хлебом и рыбой-фиш – люблю рыбу-фиш! – было покончено, взрослые остались за столом, а меня отправили играть с малышней. В дом бабушки на шаббат приходят разные люди, и у них тоже есть свои дети, которые даже младше меня. С ними трудно, потому что многие не говорят по-польски. Хотя бабушка тоже вредничает и делает вид, что плохо на нем говорит, больше мешает польские и русские слова с идишем, отчего я понимаю разве что половину сказанного. Да еще запомнила, что она частенько называет меня шлимазл – «несчастливица» – и воздевает руки к потолку. Отец на это лишь посмеивается и называет бабушку «драматичной женщиной».

Вообще‑то я знаю, что бабушка меня любит, но все равно каждый раз обидно.