Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

Мне никто не отвечает. Только через три секунды за углом раздается звук, подобного которому я ни разу не слышала. Будто что‑то большое впечаталось в камни площадки. И снова тишина, разрываемая только стенаниями ветра. Холод, не имеющий ничего общего с наружным, потек по моим венам, достиг костей. Приморозил язык к нёбу.

Там, за углом, что‑то есть. Что‑то лежит там, на камнях. Я не могу на это смотреть. Я не… Царица небесная, дети твои!

Сейчас я развернусь и обойду пансион с другой стороны. Мне не нужно смотреть на то, что разбилось о камни. Пожалуйста…

Но ноги уже несут меня к месту, откуда я увижу площадку. Пожалуйста, не надо!

Сначала я ничего не понимаю. На темной брусчатке лежит бесформенная груда, тряпичное нечто. Она не шевелится, не издает звуков. У этой груды много углов, будто кто‑то засунул в коричневый мешок все линейки, какие нашел в классных комнатах пансиона. Все просто: кто‑то выкинул мешок со старыми школьными вещами из окна. Кто‑то из наставниц просто избавляется от мусора, готовясь к продаже здания. Все в порядке.

Мне почти удается выровнять дыхание, когда я замечаю что‑то неправильное, отчего вся моя версия идет прахом.

Я вижу белую руку с белой манжетой школьной формы. Вижу ноги в серых шерстяных чулках. Их не две. Ступаю медленно и деревянно, как сомнамбула. Рот наполняется горячим металлом – прокусила язык. Я замираю в шаге от того, что разбилось о камни. Мое дыхание облаком застывает перед лицом.

Две головы. Пшеничные волосы и медовые. И только одно лицо, с которого строго смотрят синие глаза. Живые. Клара поднимает руку из черной лужи, в которой утонуло лицо Марии, и хватает меня за щиколотку. Мне так плохо, что я даже не могу пошевелиться. Клара открывает рот и пытается что‑то сказать. На ее губах надувается темный пузырь и лопается без единого звука. Хватка слабеет.

Едва почувствовав это, я бросаюсь прочь со всех ног.

Дневник Касеньки, 1924 год

Я надеялась, что мне не придется возвращаться под кров «Блаженной Иоанны» после летних каникул. Общественная гимназия в родном воеводстве вполне соответствует моим планам на будущее. К тому же за лето мне стало гораздо лучше. Видишь, дневник, я написала уже целых три предложения подряд. Ну и кто здесь не в своем уме?

Все это замечательно. Я бы и правда совсем не вернулась, но есть две вещи, на которые я не могу закрыть глаза. Мой дедушка очень расстроится, если узнает правду о том, как я «дружу» с одноклассницами. О том, что Дана сделала с паном Бусинкой. Я попыталась объяснить, что хочу проводить больше времени дома, но дедушка считает, что здесь я не получу должного образования. Да и жалко денег, которые он успел заплатить за мою учебу. Я все это понимаю. Я потерплю.

А про своего крыса я сказала, что он убежал. Дедушка предлагал мне завести кролика. Бедный, он так ничего и не понял. Я не стала объяснять.

И еще одна причина, по которой мне все же следует доучиться в пансионе, – это моя мама. Она так и не захотела являться мне в доме своего отца. Я не понимаю, в чем дело, – здесь все ее вещи, здесь ее детство и юность. Но почему‑то она появляется только там, где проходит юность моя. И я… я еще не готова отпустить память о ней. Мне слишком хорошо, когда ее невесомая рука касается моих волос.

* * *

Магда повела себя необычно. Сначала отворачивалась от меня, но сегодня вечером подсела на мою кровать и расплакалась.