Писатель без мандата

— Прости, Михалыч... — пробормотал он, встал и ушел, пошатываясь, как говорится, куда глаза глядят.

«Не застрелился бы... — с тревогой подумал я. — Офицер... Честь... И все такое...»

Однако минут через пятнадцать он вернулся, повеселевший, в обнимку с охранником аэропорта. Оказалось, однополчане. В общем, нас пропустили с яуфами, да еще взяли у меня автограф, узнав, что я соавтор нашумевшей киноленты:

— Молодцы! Жаль, мало Ульянов этой сволочи пострелял! Продолжение будет?

— Обязательно! Всех добьем...

Несмотря на начало декабря, в Севастополе было еще тепло. Но город произвел странное впечатление. По советским временам я запомнил его ухоженным и сияющим чистотой, точно казарма, которую личный состав драит по несколько раз на дню. Теперь же солнечные улицы выглядели запущенными, во дворах лежали кучи мусора, а затейливые сталинские фасады осыпались прямо на глазах. Везде, где только можно, болтались желто-голубые прапоры, лишь изредка попадались наши, Андреевские, флаги. Казалось, «незалежные» старались густо пометить своей едкой «жовтой» символикой доставшийся им дуриком наш город. На улицах порой встречались моряки с трезубцем на фуражках вместо нашего привычного «краба». Лица у самостийников были угрюмо-настороженные, у некоторых — виноватые. Повсюду виднелись вывески, таблички, надписи на мове, хотя кругом звучала только русская речь. Но переулки уже стали «провулками», а площади — «майданами».

В Доме офицеров яблоку негде было упасть. Перед показом фильма общались бурно, севастопольцы просили передать московскому мэру благодарность за новые дома для моряков: микрорайон так и назвали в его честь — Лужники. Но в основном говорили о судьбе флота, о том, что будет с Севастополем и когда Россия наконец вернет полуостров под свое державное крыло. Я отвечал, что тоже считаю Крым российским, но, помня наставления Жуковой, от прямых проклятий в адрес предателей родины воздерживался: как-никак заграница, а в Кремле еще сидит пьяный гарант Ельцин, похожий на гуттаперчевую электрокуклу, у которой почти сели батарейки. Никому в голову тогда не приходило, что через три недели, в последний день ХХ века, он, дравшийся за власть зубами, сам, попросив прощения у народа, отдаст бразды скромному белобрысому человеку со странноватой фамилией Путин и тот через четырнадцать лет вернет Крым в родную гавань.

Фильм, кстати, вызвал совсем не ту реакцию, на какую мы рассчитывали. Я давно заметил: на землях, отторгнутых от материковой России, у людей, попавших в чуждое окружение, складывается особый, светлый миф о далекой и прекрасной Отчизне, о ее мудрой власти, на чью помощь только и осталось уповать. Если кто-то говорит им, что там, на милой Родине, есть свои проблемы, язвы и политические монстры, у наших соотечественников за рубежом возникает чувство отторжения. Глядя, как на экране ветеран Ульянов безнадежно обивает пороги власти, тщетно ища справедливости и плача от бессилия, моряки, их жены, матери, невесты, шептали: «Не может такого быть в России!»

Когда почти через двадцать лет театр сатиры повез мою комедию «Чемоданчик», блестяще поставленную Александром Ширвиндтом, в Латвию, я столкнулся с тем же синдромом. Полный зал (в основном люди русские), затаив дыхание, следил за интригой, смеялся над репризами и ужимками гениального комика Федора Добронравова, но после окончания и сдержанных аплодисментов ко мне подошла знакомая русская журналистка, живущая в Риге, и спросила:

— Юра, ты, значит, предал Путина?

— С чего ты взяла?

— Но ты же его критикуешь!

— Я критикую современную Россию.

— Но ведь у нас тут, в Латвии, единственная надежда — на Путина и Россию, понимаешь?

— Понимаю. Но если драматург будет молчать о том, что ему не нравится вокруг, он просто перестанет быть драматургом. Понимаешь?

— Понимаю.

После встречи с избирателями нас с Алексеем пригласили в vip-баню. Из парной через грот можно было выйти на воздух и нырнуть в море, по-зимнему отрезвляющее. А выпили мы немало. Принимал нас, и весьма хлебосольно, вице-адмирал, заместитель командующего флотом, по-патрициански завернутый в простынку. Алексей, кажется, еще никогда не бывал в таком высоком банном застолье и, цепенея от субординации, ловил каждое слово флотоводца. После очередной рюмки тот вздохнул и вымолвил:

— Юрий Михайлович, вы нам очень нравитесь, еще со времен «Ста дней до приказа». Купоросная вещь! Спорили. Обсуждали. Я со своим замполитом тогда чуть не подрался. «Ворошиловский стрелок» — тоже слов нет, шедевр! Но вы поймите, мы люди военные и голосовать будем так, как прикажет Москва...

— А разве Москва...

— В том-то и дело...

— И кого же рекомендует Москва?

— Гаванскую... — тяжело вздохнул моряк.

— Как?! Да она же... Да как же так, товарищ вице-адмирал? — вскочил, забыв субординацию и потеряв простынку, Алексей. — Она же демократка хренова, яблочница штопаная! Вы помните, что Явлинский о Черноморском флоте говорил?

— Помним... Но ее очень наверху любят, непонятно, за что... — флотоводец сделал такое движение, словно надвигает на лоб кепку.