Писатель и балерина

Марк решил, что окончательно выбрать, кому быть Им, а кому в результате жертвой последнего убийства, можно и некоторое время спустя, когда роман уже подойдет вплотную к финалу. А сейчас, как бы там ни было, надо просто потерпеть гонор «молодого специалиста», а самому меж тем наблюдать и запоминать. Интонации, жесты, привычки – все пойдет в дело, независимо от того, чьим прототипом Эдик станет.

Жаль, конечно, что с разгулявшимися нервами придется самостоятельно справляться, но уж как-нибудь. Он справится и закончит роман, несмотря на кошмары, дурные мысли и тому подобное. Не впервой.

В конце концов, он ведь изрядно беспокоился по поводу приближающейся премьеры «Коппелии», места себе не находил – а все обошлось. Полина твердо заявила, что ей в этот вечер в театре делать нечего, она побудет дома. Почитает, порепетирует или просто отдохнет. Марк боялся, что Полина обидится, когда услышит, что он-то в театр все-таки пойдет. Как он может не пойти? За последние лет пять или больше он не пропустил ни одной премьеры. Да он попросту обязан там быть, как иначе?

Как ни странно, Полину его решение быть в театре, несмотря ни на что, даже вроде бы обрадовало. Ну или она очень хорошо скрывала свое огорчение. Хотя, казалось бы, должна была огорчаться, что Марк оставляет ее одну. Тем более когда премьеру она не танцует – а ведь так мечтала…

Марк же так и не спросил, что там за тайны мадридского двора, почему она роль собственноручно отдала. Несколько раз собирался – и не спросил. Почему-то ему казалось, что Полине это будет ужасно неприятно. Наверное, то, что он придумал для романа – шантаж соперницы, – не так уж далеко от истины. Угадал же он Петеньку. Или как там его – Венечку. Может, эта Павленко была в курсе и пригрозила Полине, что расскажет кому-нибудь. Ну хоть ему, Марку. Ну и ладно. Вникать он не стал. Не хотелось. Не расстраивается – и отлично.

Если бы она возражала, это было бы ужасно неудобно. Пришлось бы что-то придумывать, приводить какие-то аргументы. Какие, интересно? Нельзя же сказать, что ему позарез нужно там присутствовать, потому что потому? Потому что он должен. Потому что это не он решил, а… кто? Это было довольно жутко, но Марк действительно так и чувствовал: не пойти – невозможно. Как собака не может стоять на месте, когда хозяин тянет за поводок. Вот и его точно тянул кто-то.

Но придумывать ничего не пришлось, никаких аргументов, никаких правдоподобных обоснований. Полина просто кивнула – да-да, конечно, иди. Получается, все страхи были напрасны? Так, может, и с прочими страхами в итоге случится то же самое?

* * *

Следователь звался Федором Ивановичем. Как старый добрый Анискин. Но ничто, кроме уютного, даже добродушного имени, ничто в нем не напоминало киношного участкового.

Этот был сухопарый и весь какой-то серый, как будто не живой человек, а суконная кукла. Или обрубок саксаула. Он постоянно, покачивая головой и поджимая тонкие бесцветные губы, повторял «так-так» и еще «ну да, ну да». Это звучало как: «Ну-ну, мели, Емеля, твоя неделя».

В невзрачном, как две капли воды похожем на миллион других таких же присутственных мест кабинете висел плотный запах остывшего табачного дыма – почему-то старый дым, даже если курили какой-нибудь благородный трубочный темный кавендиш, все равно воняет кислятиной, как самая едкая махорка, – и от этого казалось холодно.

За мутноватым, не слишком чистым окном что-то погромыхивало – как в театре, когда за кулисами стучат по листу жести, изображая грозу. Только в театре стучат непрерывно, а тут громыхало время от времени: грохнет – и тишина, грохнет – и тишина. Уж лучше бы непрерывно, в самом деле! А то сидишь и ждешь – ну громыхни уже! Марк подумал, что это неровное, сухое, неприятное громыхание хорошо подойдет для описания какой-нибудь унылой ночи, когда персонаж никак не может заснуть, только крутит и крутит в голове бесконечные, однообразные мысли, все глубже погружаясь в пучину безнадежности. А за окном сухо погромыхивает жестяной наружный подоконник – как будто кто-то спускается по расшатанной железной лестнице все вниз и вниз. И ночь кажется бесконечной, как будто она – навсегда, а рассвета никогда не будет…

Не будет никогда никакого рассвета! Только холод, страх и безнадежность.

Фамилия «саксаула» была Добрин. Скептически относившийся к всевозможным «ирониям судьбы», эту Марк, однако, отметил: Добрин, надо же! Ему бы Кобриным зваться… Кстати, надо будет запомнить: Кобрин – хорошая фамилия, говорящая, может, для романа очередного пригодится? Или даже для «Баланса»? Директор там у меня какой-то… все еще не очень внятный. Может, его Кобриным обозначить? Чтоб не так жалко было. Хоть и гадкий персонаж, а все-таки человек…

Черт! Марк резко, как будто ледяной водой окатили, вспомнил, почему он здесь.