Писатель и балерина

Чтобы написать, как Симеон Платонович (кем бы он ни был), шамкая губами, тяжело взошел в покойный удобный экипаж, и пухлые кожаные подушки подались под его грузным телом, – Марк и в музеях экипажи разглядывал, и выпрашивал у владельцев разрешения «попробовать», и трогал, и нюхал… И Симеон Платонович – это непременно был кто-то из знакомых или просто случайных встречных, в жизни он мог именоваться хоть Владимиром Петровичем, хоть мистером Джонсоном – но все повадки, ухватки, жесты, интонации были именно из жизни. Очень редко – из фильмов или спектаклей. Кино, по впечатлениям Марка, состояло в основном как раз из картонных марионеток, живые на экране встречались… да почти не встречались. Разве что в документалках. Театральная же сцена была слишком далека для вдумчивого разглядывания. Да и гениальные актеры в театре попадались ничуть не чаще, чем в кино.

Тяжелее всего было с убийствами. Тут без кино было не обойтись. Помогали, впрочем, фототаблицы из уголовных дел, где каждая деталь, каждый элемент дышали отвратительной натуральностью.

И еще – сны. Те самые сны, после которых Марк просыпался, не совсем понимая, кто он и что вокруг, и бесконечно вглядывался в зеркальные глубины – чтобы вернуться в «здешний» мир.

Именно поэтому Марк предпочитал убийства, похожие на несчастный случай. Да, как в третьем «Вяземском», где «несчастных случаев» было целых три, не считая центрального – падения с Эйфелевой башни. Которое должно повториться в «Балансе». И для этого нет никакой необходимости отправлять мерзкого Директора в Париж. Вовсе не обязательно ему падать именно с Эйфелевой башни.

Главное-то – принцип. Не нужно никакой Эйфелевой башни. Николаевский театр уже послужил отличным «макетом» для театра, в котором происходит действие «Баланса». А в паре кварталов от Николаевского театра строился очередной, как бишь его, комплекс. На верхних этажах предполагались офисы, на нижних – торговые и развлекательные учреждения. Ну там кинозал, бутики, рестораны и всякое такое. Не важно. Важно, что комплекс предполагался большой, с собственной подземной автостоянкой. Ну и котлован вырыли поистине великанский. Яму уже начали заполнять перегородками, опорными колоннами и прочей начинкой. Марк проходил там несколько раз. Вечером, в свете редких прожекторов (видимо, для охраны установленных), торчащие там и сям конструкции напоминали клыки гигантского чудовища.

Стройплощадка, разумеется, была огорожена – но где вы в России видели забор, сквозь который нельзя проникнуть? Тут доска на одном гвозде болтается, тут угловой столб покосился и сетка отогнута эдак зазывно. Дыры есть всегда, это такой основополагающий закон российской жизни. А может, не только российской. Марк сам видел в строительной ограде как минимум два «потайных» лаза. Ну и, разумеется, вокруг самого котлована никакой ограды не было вовсе – это же стройплощадка, там техника ездит, рабочие что-то делают, какая может быть ограда.

Идеальное место для идеального «несчастного случая».

* * *

На самом деле ей, конечно, наплевать было на его благосостояние и на прочие с богатством связанные вкусности.

Хотелось, чтобы он сидел подле нее и говорил, какая она потрясающая, и глаза бы его горели восхищением и восторгом. Он обязан ей по гроб жизни! За все перенесенные – но не забытые! – унижения, за бесконечное одиночество, за душное ощущение собственной ненужности. Когда он был подле – все это пропадало, таяло, растворялось, улетучивалось… и она готова была, пожалуй, его простить. За всю его подлую мужскую сущность – потому что любая мужская сущность есть мерзость, пакость и подлость! Простить – ровно на то время, пока он рядом…

Какие, к черту, деньги – это все вторично. Тем более какой там, к черту, секс, который все и везде пропихивают как чуть не главный двигатель человеческих поступков? Тьфу, и растереть! Оставьте этот примитив дядюшке Фрейду. В живой человеческой душе все куда сложнее. Сексуальные мотивы – удел низкоорганизованных особей. Но – горящие восторгом глаза, но – восхищенные слова, но – чувство избранности, неповторимости, единственности…

Да.

Да…

Ну а то, что он при этом покупал бы ей всякие разные штуки – бриллианты, рекламные кампании, не провести же, в самом-то деле, всю жизнь на вторых ролях, – все это не более чем приятный бонус. И ярко освещенная сцена, где какой-нибудь красавец в безукоризненном фраке раздает какие-нибудь золотые фигурки – а вокруг фотовспышки и аплодисменты! – все это тоже вторично. Хотя и необходимо: несравненность должна получать публичное признание. Но главное – чтобы сам он глядел восхищенно. И неотрывно. Вечное обожание и восхищение – не такая уж высокая плата за годы унижений.

А если он не может – не хочет! – по-хорошему… Заплатить все равно придется. Она столько про него знает, что десятой доли будет достаточно – главное, нужную информацию слить в нужном направлении, – чтобы закопать его глубоко и надолго. Навсегда. И, быть может, даже намекнуть – за что он платит. И – кому этим обязан. Чтобы вечные муки терзали его еще сильнее, еще невыносимее…