Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов

В годы перестройки отечественная критика, точнее, ее демократическое крыло, живо отозвалась на общественную деятельность «деревенщиков» и очевидный кризис некогда популярного направления. «Мы становимся трезвей и новыми глазами смотрим на прежних любимцев»[12], – пояснял такую позицию один из участников «развенчаний». Массированный пересмотр литературного наследия вчерашних кумиров немалой части советской интеллигенции во многом был спровоцирован их политическими высказываниями. Несмотря на то, что кризис идей и распад эстетической системы «деревенской прозы» стал заметен раньше – о них заговорили в связи с публикацией «Пожара» (1985), «Печального детектива» (1985), «Все впереди» (1986)[13], только в перестроечную эпоху критики и литературоведы пошли дальше грустных недоумений по поводу превращения художников в публицистов и выдвинули в адрес «деревенщиков» программные претензии. Утрата морального авторитета в глазах интеллигенции и сдача прежних творческих позиций теперь трактовалась как логическое следствие, во-первых, реакционного отрицания современности, для описания которой «деревенщики» не создали художественного языка[14], во-вторых, апологетики архаичных социальных норм и бедности представлений об автономном существовании индивида вне ценностей «рода» и «традиции»[15], в-третьих, социального конформизма, выросшего из романтизации «законосообразности бытия»[16] и недооценки персональных свободы и выбора. Упреки в коллаборационизме, которые до этого доносились, в основном, из-за рубежа, в конце 1980-х – начале 1990-х стали обычными. Например, Василий Аксенов в 1982 году, выражая общий критицизм диссидентской части эмиграции в отношении советского культурного истэблишмента (в том числе «деревенщиков»), но пытаясь сохранять объективность, объяснял Джону Глэду:

С ними произошла трагическая история. Я бы сделал ударение именно на этом слове «трагическая». Начинали они очень неплохо, это люди небездарные. И среди них много действительно ярких, я бы прежде всего назвал Василия Белова и Бориса Можаева. У них чувствовался и художественный и общественный протест против застоя. Но тут произошла очень ловкая акция со стороны идеологического аппарата. Они не дали им превратиться в диссидентов, хотя они шли к этому гораздо более коротким путем, чем я со своими формалистическими поисками[17].

Позднее, в нашумевшей статье «Поминки по советской литературе» Виктор Ерофеев продолжал наносить удары по больному месту. Заостряя собственное инакомыслие акцентированием конформизма «деревенщиков», он объявлял их произведения типичным образчиком советской литературы, очередной трансформацией соцреализма, всегда успешно эксплуатировавшего «слабость человеческой личности писателя, мечтающего о куске хлеба, славе и статус-кво с властями…»[18] С откровенностью восторг освобождения от былых авторитетов выплескивал в начале 1990-х критик Евгений Ермолин:

И я уже без пиетета, ожесточенно и, пожалуй, оголтело формулирую: вот писатели, не исполнившие своего призвания. Они не имели внутренней решимости, чтобы идти самым рискованным путем, им недоставало воли к исканию, к жизненной неустроенности, к бескомпромиссному служению истине. И они стали самоуверенными апостолами банальной веры, публицистами-моралистами[19].