Писатели и стукачи. История литературных доносов

Воодушевлённый восторженными отзывами и популярностью у публики, Эрдман решил развить успех. Через три года он предлагает театру новую свою пьесу, тоже сатирическую, с тем же подтекстом, но не столь смешную, а скорее с печальной интонацией. Уже название пьесы о многом говорит: «Самоубийца». Вот несколько впечатляющих отрывков:

– Вы это зачем же, молодой человек, такую порнографию делаете? Там женщина голову или даже еще чего хуже моет, а вы на нее в щель смотрите.

– Я на нее, Серафима Ильинична, с марксистской точки зрения смотрел, а в этой точке никакой порнографии быть не может.

Ну не даёт Эрдману покоя эта пресловутая «точка»! И снова:

– Что случилось?

– Егорка до точки дошел.

– Что ты, мамочка, до какой?

– До марксистской, Мария Лукьяновна…

Далее следует более рискованный пассаж:

– Я считаю, что будет прекрасно… если наше правительство протянет руки.

– Я считаю, что будет еще прекраснее, если наше правительство протянет ноги.

Ещё несколько фраз, но уже без комментариев:

«В смерти прошу никого не винить, кроме любимой советской власти».

«Я сейчас умираю. А кто виноват? Виноваты вожди, дорогие товарищи».

И вот уже главный герой чуть ли не в истерике. Поэтому и достаётся от него всем: и Марксу, и обитателям Кремля:

– Дайте Кремль. Вы не бойтесь, не бойтесь, давайте, барышня. Ктой-то? Кремль? Говорит Подсекальников. Под-се-каль-ни-ков. Индивидуум. Ин-ди-ви-ду-ум. Позовите кого-нибудь самого главного. Нет у вас? Ну, тогда передайте ему от меня, что я Маркса прочел и мне Маркс не понравился. Цыц! Не перебивайте меня. И потом передайте ему еще, что я их посылаю…

На что рассчитывал Эрдман? Что его пьесу встретят на «ура»? В какой-то степени он оказался прав – Мейерхольд со Станиславским готовы были текст пьесы друг у друга вырывать из рук, только бы не досталась конкуренту. Однако Мейерхольд не прочувствовал ситуации – когда спектакль показали на закрытом просмотре комиссии во главе с Лазарем Кагановичем, на дворе был 1932 год, уже свирепствовали и РАПП, и Главрепертком, предшественник Главлита. Поэтому такой же откровенно сатирический спектакль, как и его «Мандат», теперь никто не позволил бы поставить. Мейерхольд всё же попытался, но дело не пошло дальше этого просмотра.

Пьесу рассчитывал спасти Станиславский, затенив некоторые очень уж откровенно «антисоветские» места, но даже ему не удалось добиться разрешения начальства. Убийственным для пьесы стало мнение руководства Главреперткома:

«Пьеса полна двусмысленных ситуаций. Она как будто стремится дать сатиру на обывателей, мещан, внутри эмигрантствующих интеллигентов, но построена таким образом, что антисоветские сентенции и реплики, вложенные в уста отрицательных персонажей (а отрицательные персонажи все действующие лица), звучат развернутым идеологическим и политическим протестом субъективного индивидуализма и идеализма против коллектива, массы, пролетарской идеологии… Пьесу в ее нынешнем виде можно без единой помарки ставить на эмигрантских сценах. Ибо вместо осмеяний внутренней эмигрантщины и обывательщины она выражает, хотя и в завуалированной форме, эмигрантский протест против советской действительности».

Как ни прискорбно, но против этого трудно возразить – скрытый смысл пьесы был всем предельно ясен, только одним это нравилось, другие считали это неприемлемым.

Чего ему не хватало? Любимец женщин, баловень первого успеха, «мастер реплик и реприз» Николай Эрдман лез прямо на рожон, не понимая «сущности текущего момента». Видимо, была внутренняя потребность, он вдруг почувствовал, что его путь – это завуалированный протест против социалистической действительности. Но почему? С Булгаковым и его «Собачьим сердцем» всё более или менее ясно. Бывший офицер белой армии, хотя и в должности врача, он с сожалением расстался с прежними надеждами. Когда-то рассчитывал выйти в люди после женитьбы на дочери действительного статского советника, затем многое сулила романтическая связь с красавицей княгиней. Всё это минуло, а новая власть не сулила ничего, кроме бесплодного хождения по редакциям журналов и издательств, да забот о добывании средств на пропитание. Поэтому и выбрал себе профессию юмориста-обличителя, высмеивающего нравы современников. Впрочем, даже завуалированных выпадов против власти он никогда не допускал, и только в 1937 году как бы «прозрел» – тогда и написал окончательный вариант главы «Великий бал у сатаны» из своего знаменитого романа. Да и то ведь – так всё зашифровал, что потребовалось семьдесят лет, чтобы в этом разобраться.

Причину оппозиционных взглядов Эрдмана следует искать и в его окружении, и в родословной. В 1919 году имажинисты, к которым примыкал в ту пору Эрдман, потребовали «отделения государства от искусства». Идеолог этого направления Шершеневич в своей статье писал: