Писатели США о литературе. Том 2

Негр, как его сначала изображали в прошлом, не существовал ни на суше, ни на море. Это редко бывал портрет человека, но только вместилище идеи, и идея эта была чисто романтической. По самой своей природе белые в своем превосходстве жаждали, чтобы негр был доволен «своим местом»; всегда хочется верить, что кто-то другой весел, довольствуясь «ровным счетом ничем». Поскольку негры из реальной жизни—с их историей восстаний, «подземных дорог», массовых вступлений в армию северян, петиций, делегаций, организаций, прессы,, литературы и даже музыки протеста—не оправдывали возложенных на них ожиданий, белые писатели не преминули заселить свой «негритянский мир» неграми, которые, казалось, не ведали о невыносимости рабства и о том, что сохранившееся и в дальнейшем угнетение— сущий ад на земле. Таким образом, в вымышленном мире Порги и Брутуса Джонса осуждаются слабости только других негров; во всем остальном бешеные страсти этой особо счастливой породы ограничены сугубо сексом, спиртным и сверхбезумным помешательством мистического свойства, обычно на «энтой или той бабе». Более обширная область их мук и упований ускользала от их создателей, выявляя, что великие в иных отношениях художественные гении не способны признать сложность, универсально присущую человечеству.

Это не означает, что причиной всегда был злой умысел. Было бы так же глупо считать, что Марк Твен или миссис Стоу пытались обезвредить свой собственный гуманистический протест, как и полагать, что Марку Коннелли, работавшему в иной манере, когда-либо приходило в голову, что его «Зеленые пастбища»— расистское произведение. Скорее дело тут в отчасти невинном культурном наследстве, которое в силу собственной необходимости было исполнено страстного желания верить среди прочего в огромное очарование народов, «похожих на детей». Вероятно, из этого представления и развилась тенденция считать, что драматические и музыкальные произведения, не предназначенные специально для негров, становятся «чудными» в исполнении «цветных трупп». Этой изумительной идее мы обязаны в прошлом сокровищами вроде «Кармен Джонс», и, несомненно, до того как она истощится, нас в будущем еще попотчуют чем-нибудь вроде «Милашки Тоски». В свете ожидаемых перемен небезынтересно также отметить, что эти переложения «для негров» обычно означали (помимо введения саксофонов и красных платьев) беспорядочные набеги на английский язык, уродовавшие его до неузнаваемости, словно негритянский народ не создал языка, отмеченного подлинной самобытностью и состоящего не только в случайном усечении глагольных окончаний.

Это не предполагает противоположного желания увидеть негров, которые говорили бы (или вели себя) точь-в-точь как «все остальные», потому что, в общем, ничего подобного негры и не делают—да и «все остальные» тоже—и это не замедлит обнаружить всякий имеющий совесть драматург. Речь американцев изменчива, как ветер, и мало кому из наших опытных писателей взбрело бы в голову вложить речь техасцев в уста жителей Нью-Йорка—разве что для самой грубой комедии,— поэтому нет ничего особенного в предположении, что в конце концов речь негров должна быть передана художественными средствами с уважением к ее подлинной колоритности, нюансам и вариациям, какие присущи каждому классу и поколению.

Наконец, я считаю: американские писатели уже начали понимать то, что, по Моему мнению, всегда составляло одну из тайн замечательного искусства—простых людей не существует. Китайские крестьяне и конголезские солдаты совершают в мире коренные перевороты, тогда как тупицы и верящие всяким сказкам люди продолжают размышлять о «непостижимости и вечной безмятежности» этих народов. Я верю, когда спадут шоры и обнаружится, что, пока американцам из поколения в поколение втемяшивали образ безмерно страдающего Порги, его более истинный жизненный прототип был одержим желаниями, которые отнюдь не чужды — как раньше, так и теперь—всему остальному человечеству; желаниями, которые заключают в себе предмет истинно великого искусства. Он все еще ждет, кто же из нас пристальнее взглянет ему в глаза и внимательно выслушает его монологи. Нас не должны пугать пережитки прошлого; мир слишком дорого платит за длившийся столетиями обман, и каждый промелькнувший час учит тому, что Порги не менее склонен распевать мятежные гимны, чем любовные или колыбельные песни; это глубоко сложная и интересная личность; он повсюду оглашает ночь криком. Я считаю долгом культурных наследников Твена и Уитмена, Мелвилла и О’Нила услышать его и вкупе с американским пейзажем во всем его многообразии проникнуться этим мятежным криком, а затем возвратить обретенное в новом искусстве великому и полному жизненных сил институту, который зовется американским театром.

РОБЕРТ ЛОУЭЛЛ

ИЗ ИНТЕРВЬЮ

В, Вы знакомы с поэтами старшего поколения—с Фростом, например, ведь он, должно быть, близок вам?