Писатели США о литературе. Том 2

Для многих из нас эта задача оказывается не из самых легких. Мы должны научиться отчетливо слышать свое имя даже в шуме и грохоте окружающего мира, частью которого мы являемся, должны сделать его отправной точкой всех наших взаимоотношений с этим миром—с людьми и с природой. Мы должны зарядить его энергией своих эмоций, своих надежд, своей ненависти и любви, всех своих помыслов. Оно должно стать нашей маской и нашим щитом, вместилищем тех ценностей и традиций, которые, как мы убеждены или как воображаем, хранят в себе опыт всех поколений нашего рода. И поскольку нам постоянно напоминают, что мы, негры, носим имена, некогда принадлежавшие тем, кто владел нашими предками—рабами, мы, особенно если мы собираемся стать писателями, стараемся придавать более чем обычное значение полузабытым и таинственным событиям, кровосмешениям, тайным бракам, деловым связям, случаям предательства, неповиновения и бунта: да, и всем тем оставшимся в безвестности любовным романам, которые и подарили нам наши имена. Доказательством того, насколько серьезным в эмоциональном плане является наше отношение к своим именам, может служить пример некогда популярного движения последователей. Святого Отца, а в наши дни—движения «черных мусульман», которые, отрекаясь от своих имен, символически отрекаются от кровавого, жестокого и греховного прошлого их рода. Они заявляют о своем желании обрести новую индивидуальность, выработать новую систему поведения и уничтожить словесное свидетельство того сознательного нарушения кровной преемственности и законов межчеловеческих отношений, которое периодически совершалось их прародителями.

Но не все мы—по сути дела, лишь очень немногие—склонны относиться к своим именам таким вот образом. Мы берем то, что получаем, и делаем из этого что в наших силах. А ведь есть и такие, которые твердо знают, где искать свои родовые корни, которые, даже невзирая на отчуждающее действие социальных барьеров и бездны десятилетий, чуют родную кровь и считают себя носителями тех благородных качеств, что были свойственны их предкам (Фолкнер много писал о важности этого самочувствия). И я восхищаюсь вовсе не всепрощающим благодушием и холопским бесчувствием к ужасам, что символизируется отречением от своих имен и своего рода, а таким вот сознательным приятием жестокой реальности удела человеческого, двусмысленности и лицемерия человеческой истории, всего того, что было так характерно для наших Соединенных Штатов.

Вероятно, эти европейские имена, которые мы называем своими (когда с иронией, когда с гордостью, но всегда выражая

свое личное к ним отношение), можно считать свидетельством некоего триумфа духа: они напоминают нам о тех, кто не смирился, не отчаялся, кто переборол себя и перед лицом разрушительных сил бросил вызов самой смерти. Я слышал однажды, как говорил негритянский проповедник: «Братья и сестры! Давайте же творить свой лик и свою душу в мире, и тогда во всех пределах земли прославятся наши имена. Ибо мы сами и суть наши подлинные имена, но не простые довески к ним! Так давайте же, говорю я вам, творить свой лик и свою душу!» Может быть, тот проповедник читал Т. С. Элиота, что, впрочем, кажется маловероятным. Да и так ли уж необходимо было ему читать Элиота? Ведь для той своеобразной области американской культуры, к которой я сам принадлежу, весьма характерен повышенный интерес к роли имен и к самому процессу наречения; оттого-то этот эпизод и вспомнился мне теперь, когда я, писатель, рассказываю о своем жизненном опыте.