Писатели США о литературе. Том 2

В «Повороте винта» — а вещь эта стоит особняком от прочих историй о сверхъестественном из-за того, что «духовность» джеймсовских духов держит нас в своей власти на протяжении не каких-нибудь десяти, но двухсот страниц,— экономная дозировка ужасов доведена до предела. Чего, собственно, приходится ожидать читателю? Постоянно, на протяжении всей книги, одного и того же: что вот сейчас в какой-то из комнат этого затаившегося рокового дома бедная гувернантка столкнется нос к носу со зловещей тенью кого-то из тех, с кем она воюет за души своих питомцев. Это будет либо Питер Квинт, либо «само воплощение ужаса» мисс Джессел; и ни единой попытки автора отвлечься самому или отвлечь читателя от этого главного страха! Правда, надо сказать, что история эта так крепко сбита во многом из-за глубокого, леденящего душу морального подтекста, но большинство читателей, я думаю, сознаются в том, что, прежде чем они поняли это, душа у них уже ушла в пятки от самого непритворного животного страха, вызвать который, собственно говоря, и стремятся все, кто пишет «страшные истории».

III

Порой можно услышать, что «хороший сюжетец» для короткого рассказа, если развить его, всегда «дотянет» до полноценного романа.

В отдельных случаях, возможно, это и так, однако несомненно, что на основе сего порочного принципа нельзя построить общую теорию. Всякий «сюжетец» (с позиций самого рассказчика) уже содержит в себе некие заданные параметры, и природный дар писателя как раз и заключается в том, чтобы разобраться, соответствуют ли данному сюжету, требующему какого-то воплощения, границы романа или короткого рассказа. Если и та и другая форма кажутся ему в равной степени подходящими, есть основания предположить, что ни одна из них не будет в конечном счете адекватной.

Впрочем, это негативное утверждение, равно как и позитивное, еще не есть повод для того, чтобы поспешно строить универсальную теорию. Кому не известны случаи, когда из сюжетов, словно предназначенных для романов, выходили рассказы, типичные короткие рассказы, а не просто маленькие романы? В искусстве общие правила полезны не более, чем фонарь в шахте или перила, в случае если лестница плохо освещена: они помогают нащупать направление, но было бы ошибкой, сформулировав правила, излишне полагаться на них.

Существуют по крайней мере две причины, по которым сюжет должен быть облечен в форму романа, а не рассказа, причем ни одна из этих причин не связана ни с количеством того, что мы для удобства называем «эпизодами», ни с внешними событиями, составляющими ткань повествования. Так, есть немало романов, насыщенных действием, которые без труда можно было бы «ужать» до коротких рассказов, не теряя при этом наиболее характерных особенностей, свойственных роману. Показателем того, что сюжет требует весьма длительного развития, является, во-первых, необходимость постепенного развертывания внутренней жизни персонажей и, во-вторых, потребность в создании у читателей ощущения временной протяженности. Внешние события, даже самые разнообразные и необыкновенные, можно без всяких потерь для правдоподобия вместить в считанные часы, но вот драмы, разыгрывающиеся вокруг нравственных вопросов, уходят своими корнями, как правило, в самую душу, берут начало в далеком прошлом, и любой взрыв, которым разрешаются эти драмы, при всей своей кажущейся внезапности, должен подготавливаться шаг за шагом, если вы хотите, чтобы он выглядел оправданным и убедительным.

Бывают, однако, случаи, когда и в рассказе моральная драма вдруг разрешается подобным образом. Если речь идет о событии, характер которого может полностью раскрыть одна ретроспективная вспышка, то вполне уместно изложить такое событие в коротком рассказе. Но если сюжет чрезмерно сложен, а все этапы его последовательного развития настолько сами по себе любопытны, что требуют тщательной детализации, тут уж не обойтись без определенной протяженности во времени, чему будет соответствовать форма романа.

Эффект компактности и сиюминутности, преследуемый в коротком рассказе, достигается главным образом за счет соблюдения двух условий—традиционного единства времени и единства иного, куда более современного и сложного, требующего, чтобы стремительно разыгрываемый эпизод раскрывался через восприятие одной и только одной пары глаз.