Писательская рота.

очень просто, как-то по-домашнему говорит, что ему

пятьдесят четыре года, но это ничего не значит...

Он и потом никогда не претендовал ни на какие

льготы или привилегии, на которые вполне мог бы

рассчитывать. И уж во всяком случае, Павлу Андреевичу, человеку необычайно скромному, была чужда какая бы то

ни было учительность или просто снисходительная

назидательность в общении с окружающими. В его

мягкой, ровной, я бы даже сказал — ласковой, манере

разговаривать абсолютно отсутствовала столь

естественная в его годы интонация превосходства — мол, поживите с мое. Нет, он был ровней со всеми, даже с

самыми молодыми из нас. Мне потом довелось прожить с

Бляхиным примерно с неделю в одной землянке, и он ни

разу не дал мне почувствовать, что почти вдвое старше

меня.

— Да, неплохо бы дотянуть до вашего возраста,

особенно в наше безмятежное время,— мечтательно

произносит, глядя на Бляхина, драматург Павел Яльцев, автор популярной в тридцатые годы пьесы "Ненависть".

По моим тогдашним представлениям он тоже

немолод — во всяком случае, лет на десять старше меня, что, впрочем, не помешало нам уже в те дни стать

истинными друзьями.

Но вот в разговор вступают поэты.

— А ты, Вадим, о какой контрольной цифре

мечтаешь? — обращается к Стрельченко наш

правофланговый. Это поэт Саша Миних, человек

огромного роста и неисчерпаемого добродушия.

— Я бы хотел прожить столько, сколько будут

писаться стихи,— с легким украинским акцентом

отзывается тот.— Ты же знаешь, поэты, почти все без

исключения, рано или поздно переходят на прозу. .

Воспользовавшись спором, возникшим на эту тему,

ко мне пододвигается лежащий рядом Роскин.

— Про себя могу сказать только одно,— тихо

говорит он, так, чтобы не слышали другие.— В самом

близком будущем меня не станет.

Я, внутренне содрогнувшись, оборачиваюсь к

нему, но он совершенно спокоен.

— Не подумайте, что я малодушничаю или

рисуюсь,— продолжает он.— Просто я это слишком

хорошо знаю...

Как реагировать на подобное признание? Роскин

уже однажды говорил мне о своих мрачных

предчувствиях, но не с такой прямотой. Не скрою, моему

самолюбию начинающего литератора льстит

расположение этого очень уважаемого и очень

авторитетного критика, который уже давно служит для

меня примером профессиональной порядочности. Но ведь

нельзя же оставить его реплику без ответа. Однако

усталость словно лишила меня и всякой мыслительной

активности. Притупленное сознание ничего, кроме

пошлых возражений, мне не подсказывает, и я, к стыду

своему, предпочитаю промолчать.

Между тем разговор об отпущенных нам судьбою

сроках вопреки недавнему состоянию всеобщей

прострации становится все оживленнее.

— Что касается меня, то я хотел бы дожить до

нашей победы, а там посмотрим,— как всегда, чуть

насмешливо заявляет Эммануил Казакевич и, поблескивая

очками, весело оглядывает собеседников.

Мы уже привыкли к тому, что среди нас немало

очкариков. Данин тоже был снят с учета по зрению. С

очками не расстаются Лузгин, Гурштейн, Афрамеев,

Замчалов, Винер, Бек. Последний также принимает

участие в разговоре.

— А как вы думаете, сколько продлится война? —

с простодушнейшим выражением лица и затаенным в

глазах лукавством обращается он ко всем вообще и ни к

кому в частности.

Когда-то давно, будучи в командировке в Кузнецке,

я с интересом прочел, так сказать, на месте действия

очерки Александра Бека о русских металлургах. Вот уж

не думал встретить в его лице человека, столь глубоко и

надежно спрятанного за искусной маской чуть ли не

детской наивности. И это при явном уме и

доброжелательстве к окружающим. Что это — привычка к

осторожности, предусмотрительная защита от возможных

ударов судьбы?..

— Кто же это может знать! — попадается на

удочку торжествующего Бека Павел Фурманский,

слывущий среди нас знатоком военной теории и истории.

— Но давайте помнить о том, что империалистическая

война длилась четыре года.

— На этот вопрос каждый должен для себя

наложить запрет, — советует маленький, тщедушный, но

необычайно выносливый Рувим Фраерман, мудрый автор

"Дикой собаки Динго".

— Вы знаете,— напоминает о себе поэт Вячеслав

Афанасьев,— у меня такое ощущение, будто война

началась давным-давно. Будто мы вышли из Москвы еще

в той жизни. Будто мы уже годы шагаем по жаре, и этот

марш никогда не кончится.

— И только пыль, пыль, пыль, пыль от шагающих

сапог. И отпуска нет на войне! — дополняет мысль Славы

Афанасьева стихотворной цитатой молодой критик поэзии

Даниил Данин.

— Да, вся наша прежняя жизнь разом

отодвинулась куда-то в далекое прошлое, — невесело

замечает Роскин.— Теперь только понимаешь, насколько

мы не ценили былые радости.

— Я... бывало...— подхватывает драматург Петр

Жаткин, подражая качаловскому барону,— проснусь

утром и, лежа в постели, кофе пью — кофе! — со

сливками... да!.. Кареты... кареты с гербами!..

— Друзья, вы даже не знаете, где мы находимся! —

Из-за кустов появляется чрезвычайно возбужденный

Натан Базилевский. Его географическая

любознательность давно уже всеми замечена. Вот и

сейчас, несмотря на сбитые ноги, он все-таки отправился

на рекогносцировку — его чем—то заинтересовали

здешние места. — Ведь это же наша родная Малеевка!