Писательские дачи. Рисунки по памяти

В «любит и ждет» я поверила, потому что это было в его характере. Хотя, может быть, Нина рассказала мне эту историю отчасти в утешение, а на самом деле я просто ему не нравилась. Или он не желал пользоваться мной по остаточному принципу. Что немножко обижало, но утешало то, что и он внешне был не в моем вкусе: тщедушный, сутуловатый, с шапкой черных, стоящих дыбом, курчавых волос, с глубоко посаженными небольшими темными глазами, тонкогубым ртом и выступающим подбородком. Я тяготела к другому типу мужской внешности. Мне нравились крепкие парни, вроде тех, что, как в песне, «идут по свету, им, вроде, немного надо, была бы тепла палатка, и был бы не скучен путь…» И у которых в душах «страдают Бетховенские сонаты», а «самые лучшие книги они в рюкзаках хранят». Ну, в общем, по-прежнему что-то среднее между образованным геодезистом Арсеньевым, бороздящим сопки Сихоте-Алиня, и летчиком Саней Григорьевым из «Двух капитанов».

Все же, если бы Зиновий сделал шаг мне навстречу, я бы, наверно, ломаться не стала, потому что как человек он мне нравился, очень. Но он шага не делал, а я не собиралась нарушать ту дивную гармонию отношений, которая установилась между нами всеми, несмотря на несхожесть характеров и судеб.

Судьбы у всех были по-своему трагические.

Нина Козлова выросла в детдоме для детей врагов народа. Ей было два года, когда она туда попала, и кто были ее родители, она не знает, потому что в детдоме ей дали другую фамилию. Предполагает, что не рядовые деятели, потому что в том же детдоме воспитывались дочери Тухачевского и Якира.

Родителей ее мужа, Феди Козлова, крестьян с Кубани, сначала раскулачили, а потом уморили голодом вместе с четырьмя детьми. В живых остался только Федя. Беспризорничал, воровал, попал в детскую колонию. Выучился на зоотехника и сейчас работал в местном зверосовхозе по выращиванию чернобурых лисиц. С Ниной они были женаты пять лет, переживали, что нет детей. Вскоре после моего отъезда они взяли из детдома и усыновили трехлетнего мальчика.

Ивану и Марте Мюллерам было под пятьдесят. Их старший сын и дочь Аня — та самая, которую любил и ждал Зиновий, — жили в Казахстане, куда всю семью депортировали с Поволжья, а они ради младшего Мити (Матиуса) на свой страх и риск оттуда уехали, чтобы хотя бы Митя не числился в документах ссыльным. Они мечтали дать ему высшее образование. Долго мыкались, их никуда не принимали на работу, пока Зиновий не взял Ивана на станцию шофером и механиком. Мальчика определили в Бакурианскую школу. Он свободно говорил по-немецки, по-русски и по-грузински. Зиновий с ним занимался математикой, говорил, что у него гениальные способности.

И всех этих инвалидов пятого пункта и пятьдесят восьмой статьи уголовного кодекса вместе с недобитым крестьянским сыном объединил в одну семью беспартийный интеллигент, тоже не Бог весть какой полноправный член социалистического общества, физик и лирик в одном лице, и более дружной семьи мне ни прежде ни потом встречать не приходилось.

Чем дольше я здесь жила, тем больше не хотела уезжать. Я тут чувствовала себя на своем месте. И как-то сама собой возникла потребность писать. Чтобы растянуть день, я вставала в пять утра. Зажигала керосиновую лампу (движок включали только по вечерам) и садилась к столу. Стол стоял у окна, и я видела, как в половине шестого зажигается свет в кабинете Зиновия, как в половине седьмого выходит с фонарем Нина (когда была ее очередь дежурить) и идет по тропинке в лабораторию. В половине восьмого рассветало. Я гасила лампу. Выбегал из своего дома Митя. Марта окликала его с крыльца, совала в карман рюкзачка сверток с завтраком. Федя в своем черном овчинном тулупе заводил мотоцикл, сажал Митю в коляску и уезжал в свой зверосовхоз, расположенный на въезде в Бакуриани. Иван шел в мастерскую или в гараж. В половине девятого я заканчивала и тоже принималась за хозяйство: выгребала из печи золу, растапливала плиту и печь, готовила завтрак на двоих. Выходил из своего дома Зиновий, рубил дрова вместо зарядки, а потом негромко стучал в мою дверь: «Какие виды на завтрак?»

А впереди ждал долгий день с его блистающими снегами, лыжами, обманчиво-нежарким горным солнцем, от которого покрылось загаром мое лицо, общение с полюбившимися мне людьми, за что-то и меня полюбившими, походы в лабораторию к умным Харину и Кирносу, которые нуждались в моем уходе. Пожалуй, это чувство — что я на своем месте, что я тут нужна — было самым главным из того, что составляло мое нынешнее счастье. Именно его мне раньше не хватало.

Однажды, уже в конце февраля, рано утром, Зиновий прервал мое писание окликом, что меня вызывает Москва. Телефон находился у него в кабинете. Я услышала мамин голос:

— Сколько ты еще намерена там торчать? Что это за фокусы? Срочно возвращайся! Место освободилось!

— Какое еще место?

— Как какое?! Ты что, забыла? Тебя ждут в редакции!

Мне показалось, что я проваливаюсь в колодец.

— Не хочу я ни в какую редакцию!

— Что значит — не хочешь?! Зачем же мы с папой унижались перед Юрием Сергеевичем? Ты ставишь нас в идиотское положение!