Писательские дачи. Рисунки по памяти

Из юрты вышел бабай. Темное лицо его оставалось непроницаемым. Постоял и снова ушел в юрту.

Андрей поднял шланг и передал его на водовозку. И плотно прикрыл крышкой доверху наполненный бассейн.

Ночная прохладная степь хороша. Мерцают огоньки ближних и дальних буровых. Газовые факелы, днем невидимые из-за ослепительного солнца, сейчас полыхают и полощутся алыми языками. Впереди темнеет корпус водовозки. Под фарами сейсмоавтобуса волшебно клубится пыль. Я вижу спокойные, твердо сжатые губы сидящего рядом Вити.

Поворот, крутой спуск, и вот уже под звездами возникают контуры машин и строений. База. Там, в пяти минутах ходьбы от моря, в длинном, низком, неказистом строении, поделенном на тесные комнатки-кельи, среди других — наш с ним незатейливый, счастливый семейный кров.

Поселок, 1967 год, зима

Вернувшись в октябре с Мангышлака, я поселилась с Андрюшей на даче. Нюра уехала к сестре в Калугу, родители решили пожить эту зиму в Москве. Витя приехал с Мангышлака только в середине декабря и часто навещать нас не мог — был завален работой. Родители приезжали на дачу в пятницу, оставались до понедельника и иногда отпускали меня в Москву с ночевкой.

Зима была ранняя, снежная. После белизны, тишины и безлюдья так здорово было очутиться в озаренном огнями городе, в предвкушении беззаботного вечера, пойти с мужем в театр, побродить в толпе прохожих по вечернему Арбату, а потом вернуться в квартиру, принять ванну с бадусаном и отключить телефон.

А на следующий день вернуться в свое Берендеево царство.

Утро. Дача. Звенит будильник, и сейчас же, как распрямившаяся пружинка, вскакивает в своей кроватке Андрюша. Ему три года. Он в синей с красными маленькими «буратинами» пижамке, рукава и штанишки подвернуты. Он готов начать день. Перекидывает ногу через деревянную решетку кроватки, лезет в мою постель. Начинается сложный процесс одевания с криками: «Я сам!», с воплями: «Никак! Помоги мне!»

В восемь часов мы выходим из дому. Мороз — градусов двадцать. Усаживаю Андрюшу на санки, на свою расстеленную старую меховую шубу, укутываю, подтыкаю со всех сторон и везу в детский сад.

Вдоль Центральной аллеи тускло светят фонари на деревянных столбах. После ночного снегопада дорога — сплошной девственный сугроб. С трудом тащу санки. За спиной едва видны зигзагообразные следы полозьев и глубокие следы моих валенок, а впереди — нетронутая белизна. Согнутые дугой березы, могучие прямые ели, белые двускатные крыши за деревянными низкими заборами — всё в рябой дымке падающего снега. Ушанка сползает на лоб, жарко. Часто останавливаюсь, чтобы ответить на бесчисленные Андрюшины: почему падает снег? Что означает «кар» на вороньем языке? Почему согнулась береза?

Мы пересекаем липовый парк, где дорожки радиусами сходятся к центральному кругу с пустым постаментом посредине, спускаемся к мосту через замерзшую Десну, затем пологий подъем — и вот он, деревянный финский дом в глубине большого участка. Среди сосен — покрытые снегом качели, лавочки, домики, деревянный корабль и даже космическая ракета. Стайка санок у крыльца. Мы поднимаемся по обледенелым ступенькам на веранду, отряхиваемся от снега, открываем плотную дверь и попадаем в теплое, светлое помещение раздевалки. На каждом шкафчике для одежды своя картинка. На Андрюшином — мячик. В большой игровой комнате на заваленном игрушками ковре возятся, ползают, скачут дети. Топится, потрескивая, печь. Пахнет свежей сдобой. Молодая воспитательница Зинаида Никитична и пожилая няня Тамара накрывают столики к завтраку.

Андрюша, едва махнув мне рукой, тут же растворяется в детской компании — здесь он свой, ему тут хорошо.

А я медленно возвращаюсь на дачу.

Подбрасываю в котел уголь. С чашкой кофе поднимаюсь на второй этаж, в отцовский кабинет. Тут — наискось от окна — большой письменный стол, тахта в неглубокой нише, стеллаж с книгами и папины картины на стене. За окном, наполовину покрытом узорной наледью, уже рассвело, снег продолжает падать на неподвижные ветки деревьев.

Сажусь за стол, зажигаю лампу, открываю папку со своей рукописью, кладу перед собой чистые листки бумаги, оттачиваю карандаш…

Эти минуты перед началом работы — самые наполненные, самые главные минуты дня. Я волнуюсь, предвкушаю, отодвигаю посторонние мысли, сосредотачиваюсь.

И на несколько часов для меня не существует ничего, кроме листа бумаги, на котором — откуда они берутся? — возникают слова, которых как будто и не было во мне.

За ту зиму я написала шесть рассказов о Мангышлаке, которые через год (срок для тех времен недолгий) были напечатаны в Ленинградском журнале «Звезда», а еще через несколько лет вышли отдельной книжкой под названием «Деревянный тюлень».

После работы я иду на лыжах по любимому маршруту — по лесной просеке — к просторному полю, окаймленному лесом. Какая красота и какое безлюдье! Не нужны никакие спутники, потому что я не одна, а со своими литературными персонажами. Вдруг завяжется диалог, мелькнет поворот сюжета, фраза, вырисуется ситуация…