Писательские дачи. Рисунки по памяти

В семьдесят восьмом году умер наш сосед, Всеволод Игоревич Авдиев, профессор, востоковед, археолог, толкователь библейских текстов. Был он человеком необщительным и не оставил о себе особых воспоминаний. Так, семенил по аллеям небольшого роста чопорный господин с тросточкой, вежливо раскланивался со встречными, а потом незаметно исчез, умер.

Дачу вдова продала журналисту-«известинцу» Эльраду Пархомовскому, писавшему острые по тем временам фельетоны, подписывая их «Пантелеймон Корягин». С новыми соседями отношения установились у нас вежливые — и только. Хотя с сыном Эльрада Сережей — вполне дружеские. После смерти родителей в конце восьмидесятых Сережа уже не в юном возрасте женился, и на даче поселились родители его жены Оли. Вот с отцом Оли, Леонидом Михайловичем, мы подружились как мало с кем из соседей.

К писательству он никакого отношения не имел, был инженером, заведовал лабораторией МАДИ, теперь на пенсии. В свои семьдесят с лишним моложав, подтянут, мужественно красив, интеллигентен, образован, мастер на все руки.

Между нашими участками мы сделали калитку в заборе и ходили — то Леонид Михайлович к Вите за нужным инструментом, то Витя к нему за техническим советом, то они к нам в гости, то мы к ним. Оля накрывала большой овальный стол под желтым абажуром, подавала чай с домашним пирогом, а после чая сидели у камина, предавались беседе. Леонид Михайлович и рассказчик был великолепный.

В сарайчике, в углу участка, он оборудовал мастерскую и там делал компрессоры высокого давления для накачивания аквалангов. Эти его компрессоры позволяли любителям подводного плаванья находиться под водой вдвое дольше обычного. У него образовалась своя клиентура, и он неплохо зарабатывал. Собственно, он-то в основном и содержал семью: Оля не работала, а Сережа, хоть и закончил факультет журналистики, но как-то в этой профессии не состоялся. Занимался фотографией, и его художественные снимки изредка публиковались в иллюстрированных журналах.

Был Леонид Михайлович сыном когда-то известного чекиста Меера Трилиссера, друга Дзержинского. В двадцатые годы этот несгибаемый борец с контрреволюцией организовывал шпионскую резидентуру в Японии и в Европе. В тридцать восьмом был обвинен в шпионаже и расстрелян в подмосковной Коммунарке. Теперь сын его по пути с дачи и на дачу по Калужскому шоссе мог бы свернуть на своем «жигуле» по указателю и через два-три километра увидеть место расстрела своего отца и еще тысяч чьих-то отцов и сыновей. Там теперь мемориал.

Став в семнадцать лет сыном «врага народа», Леонид Михайлович добровольцем ушел на фронт, провоевал всю войну танкистом, после войны женился и взял фамилию жены, чтобы не вызывать у окружающих лишних вопросов. Теперь его жена, Олина мама, тихая, симпатичная старушка, пребывала в глубоком Альцгеймере, в замкнутом мире грез. Леонид Михайлович ухаживал за ней как за малым ребенком.

Мечтал о внуках. Мысль о том, что продолжения не будет, род угаснет, тяготила его, годы шли, Сереже и Оле было уже за сорок, и надежда угасала.

Но зато с Леонидом Михайловичем однажды произошло то, о чем мечтал поэт:

«…И может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной».

Он называл ее Нефертити.

Она была красива осенней зрелостью своих пятидесяти лет высокая, стройная, грубоватая амазонка, синие глаза на смуглом, обветренном лице, шапка черных волос. Когда она гарцевала на своей серой в яблоках лошади, вся как натянутая тетива — глаз от нее было не оторвать.

Был у нее когда-то муж-наездник, с которым давно разошлись, была дочка, внучка, но больше всего она ценила собственную независимость, а главную свою любовь отдавала красавице-кобыле, которую вырастила из подаренной ей, когда она еще работала на ипподроме, двухлетке, которая по причине крайней строптивости должна была бы пойти на колбасу, если бы не Лена.

Она сама не осознавала своей привлекательности.

Но под восхищенным взглядом Леонида Михайловича в амазонке проснулась женщина.

Она ответила на его чувство.

От них, казалось, свет исходил, когда они были рядом — сидели за общим столом или возились с ее старой «нивой», где вечно что-то барахлило. Ему было в радость что-то для нее сделать. А она, привыкшая к самостоятельности, решительно отвергающая все посягательства на ее свободу, вдруг почувствовала как это здорово, когда о тебе заботится настоящий мужик.

На его отношении к больной жене его влюбленность никак не сказалась. По-прежнему с отеческой заботой ухаживал за ней. Они оба за ней ухаживали.

Летним утром 1998 года Леонид Михайлович вышел на крыльцо — и упал. Мгновенная остановка сердца.

Ради него она готова была взять на себя заботу о бедной, ничего не соображавшей вдове, но Оля решительно определила мать в специнтернат, где та вскоре и умерла.