Писательские дачи. Рисунки по памяти

Сразу после его смерти объявилась жена и стала требовать дачу себе. Она — законная, и у нее должны быть все права наследства, а эта дочь — вообще неизвестно откуда взялась, нашла удобный момент и подсуетилась!

Скандальные разбирательства между наследниками после смерти дачевладельца не были редкостью в нашем поселке. Правление в тот патриархальный период своего существования имело полномочия решать некоторые подобные вопросы по справедливости. Жене объяснили, что завещание законно, заверено нотариусом и оспорить его можно только через суд, и вряд ли суд вынесет иное решение. К тому же у жены остались квартира, машина, авторское право…

— Ну и что! Он уже ничего не соображал, когда подписывал! А она воспользовалась! Ну, если не всю, то хотя бы половину дачи! У моей дочери слабое здоровье, ей нужен свежий воздух!

Старшая дочь сидела и ничего не требовала. Собрание единогласно решило вопрос в ее пользу.

Старшей дочери дача была без надобности. Ей нужны были деньги. Она сразу же продала дачу и вернулась к себе в провинцию.

Дачу купили режиссер Владимир Андреев и его жена артистка Наталья Селезнева. Снесли старую развалюху, привели в порядок участок, построили кирпичный двухэтажный дом, поставили новый сплошной забор.

Теперь, может быть, только я одна и помню ту темно-синюю хибару среди крапивы и лопухов, белый гриб у крыльца и сердитого ёжика. Книжки Дика можно найти разве что в букинистических. Имя его почти забыто.

Подаренную мне когда-то «Золотую рыбку» я берегу. Вижу, как, надев на обрубок руки железную насадку с ученическим пером и окуная перо в чернильницу, он надписывает мне эту книжку четким, разборчивым почерком: «Милой Анюте, которая мне очень нравится».

За что я его не любила

Мама на этот раз не уговаривала и не запрещала. Твердила — решай сама!

Легко сказать. Я привыкла к тому, что она всё решает за меня, и вдруг, в таком серьезном деле как замужество — решай сама. Ведь тут судьба решается! А мама говорила — это ТВОЯ судьба, и именно поэтому ни я, ни папа не имеем права вмешиваться.

Разум подсказывал — не надо, не делай этого, опомнишься — поздно будет.

А любопытство жгло, словно азартный чертик пихал в спину, — рискни! Интересно же! А вдруг всё будет хорошо?

Вот так идешь, не подготовившись, сдавать экзамен и надеешься: а вдруг сдам? Вдруг повезет? Вдруг счастливый билет?

Мы расписались. Он переехал к нам, потому что другого варианта не было: у нас — отдельная трехкомнатная квартира, а его родители с младшей дочкой ютились в полуподвальной комнате коммуналки. О том, чтобы поселиться отдельно, снять комнату — речи не было.

Утром я уходила на работу в свою библиотеку, оттуда — на вечерние занятия в Университет. Старалась подольше не возвращаться домой. Представляла себе, как в моей, нет, теперь уже НАШЕЙ, комнате, сидит и курит за столом или валяется и курит на тахте — тот, кто из-за моего глупого безволия сделался ненужным, назойливым придатком моей жизни. И зачем-то я должна терпеть его хозяйские объятия, его прокуренное дыхание. Я шла нарочно кружными переулками, чтобы подольше не возвращаться, и ревела. Эту свою подавленность, состояние тихой истерики надо было скрывать от мамы, а разве от нее скроешь? Она всё чувствовала, огорчалась, но боялась вмешиваться.

Если к моему возвращению его не было дома, я обреченно ждала, что все равно скоро придет, агрессивно мрачный или наоборот — возбужденно довольный, пахнущий водкой и жаренным ресторанным мясом, скажет: «Тиснул стишок!» и будет обнимать меня, а меня от него тошнит, и от его стишков, которые он «тискает» в газетах ко всем праздничным датам, — тоже…

Он соглашался, что эти стишки — халтура, но ему важен был сам факт публикации, имя в печати. Важнее, чем небольшие гонорары. Хотя и гонорары тоже не лишнее. Прибавка к тем деньгам, которые давал ему его отец, бухгалтер какого-то крупного предприятия.

Мы почти никуда не ходили вместе. У него были свои приятели, с которыми он предпочитал встречаться без меня. К моим друзьям он заранее был настроен враждебно, считал их бездельниками, белоручками, вел себя с ними насмешливо, презрительно, старался поддеть. Они удивлялись моему выбору, но из чувства такта ничего мне не говорили. Мне их молчание было понятно и обидно.

Я стыдилась его непредсказуемых вспышек гнева или обиды, которые могли произойти в театре, в гостях, на улице, у всех на глазах, непонятно из-за чего. Ему казалось, что я веду себя на людях как-то не так, слишком независимо, что ли. Не так, как по его понятиям должна вести себя жена при муже. Он все время норовил подмять меня под свои представления о жизни, а я из последних сил держалась за свои. Мы постоянно ссорились, а потом нудно выясняли отношения.