Пиши рьяно, редактируй резво

– Самые живые тексты, персонажи и диалоги вырастают из неловкого, болезненного личного опыта. Я мало в чем уверена вообще и не знаю, какого мнения на этот счет придерживается «взрослое» литературоведение, но тут готова спорить до крови: нельзя сочинять, нужно рассказывать правду. Чтобы тебе поверили, каждому тексту придется скормить кусок собственного мяса, что-то свое, уязвимое. Ничего нельзя оставить себе, все придется проговорить вслух и отдать: самые глубокие свои страхи, самые хрупкие моменты счастья, самые гадкие мысли и стыдные воспоминания, детство, первую любовь, разочарование в родителях, смерть близкого человека – да все. Отдавать, конечно, не хочется, в этом нет радости, но по-другому не получится. А когда этого недостаточно, ты начинаешь забирать у других. У всех, до кого можешь дотянуться. У близких, у друзей, у случайных знакомых. Чья-то семейная трагедия, рассказанная по секрету история, сцена на чужих похоронах, подслушанный разговор – все летит в ту же топку. Кажется, Дина Рубина как-то сказала: вот, вы дружите с писателем, а он вас ест. Я бы дополнила: он ест вас, себя, вообще все. Писатель – неэтичная профессия и даже немножко проклятие.

– Тут я задам совершенно неожиданный вопрос: вы используете букву «ё», возвращение которой, как однажды сказал Прилепин, изменит «пластику языка». Значит ли это, что условная «ё» – это своего рода психотерапия?

– Какое неожиданное предположение. Я использую букву «ё» потому, что мне нравится буква «ё».

– Чехов писал: у великих или вечных писателей «каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели» и что «кроме жизни, какая есть», они еще чувствуют «ту жизнь, какая должна быть». Где этот «сок» ищете вы?

– Мне больше нравится начало этой фразы: «Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть». В моем представлении, писатель, даже великий – не воспитатель и не наставник, не пастырь. И уж точно не нравственный ориентир. Это обычный смертный человек (чаще всего довольно неприятный и точно не очень счастливый), и единственное, что его отличает, – особая оптика, какой-то дополнительный инструмент, с помощью которого он умеет показать вам то, что видит сам: и жизнь, которая есть, во всем ее сложном многообразии, и жизнь, какой она, по его мнению, могла бы быть. Не изменить, не научить. Просто показать, чтобы вы тоже увидели, а дальше делайте с этим что хотите.

– Снова Чехов – на этот раз об идее своего творчества: «Правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы…» Ваши тексты ведь тоже об этом? Или нет?

– Только если бы я взяла на себя смелость судить, что является нормой. Такого права нет ни у меня, ни даже у Чехова. Все, что я могу, – увидеть, попытаться понять и потом описать так, чтобы меня услышали. И даже в этом не всегда преуспеть.

– Чехов, полагаю, говорил о своих критериях «нормы». А каковы ваши критерии, в вашей системе координат?

– Тогда отвечу еще раз: у меня нет таких критериев. Я не судья, не наставник и не воспитатель. Я просто свидетель, и к тому же довольно пристрастный.

– Одна из распространенных точек зрения: задача литературы – воздействовать на читателя. Как вам кажется, воздействуют на аудиторию ваши книги?

– «Задача литературы» для меня все-таки очень громкая фраза. Мы с читателем находимся в одной плоскости, это разговор на равных, а не сверху вниз. Я предлагаю ему историю, он берет ее себе, и только. Я не отвечаю за его работу и не знаю, каковы должны быть ее результаты. Думаю, мне будет достаточно, если мы вместе сможем подивиться сложности мира. Ну и, конечно, я бы хотела, чтобы он при этом получил удовольствие.

– Вам не нравится вопрос о «задаче»? Тогда давайте сформулируем иначе: зачем вы начали писать и продолжаете это дело?

– Очень просто: наступил момент, когда у меня под языком накопилась уйма тем, на которые очень захотелось поговорить. А пишу я гораздо лучше, чем разговариваю.

– А воздействуют ли ваши книги на вас? Вы изменились, написав эти романы?