Пишите письма

В конце 60-х в общей компании пьяный комсомольский работник сказал Хану Манувахову: «Народ? Что такое народ? Это малайцы на скотовозках».

Очевидно, имел он в виду общественный транспорт.

Развитую систему общественного транспорта жителям новостроек! И подумайте, как следует подумайте о размещении новейшего тюремного комплекса, это вначале как-то вовсе упустили. А солярии на крышах? Ведь у нас будет Город Солнца! Тогда и установки, чтобы облака разгонять. А вот это лишнее, управятся с самолетов в дни особо ответственных торжеств. А воспитательная роль детских площадок? О, и она! Ракеты! Космодромы! Побольше космоса у песочниц! А кладбище? Лучше крематорий.

Крематорий, как известно, был замещен Парком Победы. Я писала Парк Победы, но в прудах его вечно пропадали отражения, стояла мертвая вода. По выходным по этой самой причине я перебиралась с этюдником на Обводный. Наконец-то мне стали удаваться оттенки серого цвета, но не серебро мерцало в них, а ртуть со свинцом.

Пока писала я фасад знакомого дома на Обводном (старательно вводя в свинцово-серый дозу лимонно-желтого, колер самородной серы), дом стал играть со мной в будущее, обветшал, расселился, припылил стекла необитаемых квартир, приотворил кое-как заколоченную раскупоренную дверь центральной парадной, стал домом последнего пятнадцатилетия двадцатого века.

Я вошла, повинуясь немому приглашению двери, зная, что сейчас увижу торговца кошками в последний раз.

В предпоследний встретился он мне в подземном переходе метро на Невском: молодой, много моложе меня, в белых кроссовках. Он торговал котятами и кошками. Котята в тесном ящике из оргстекла спали, ползали друг по дружке, пялили глазенки. Щенки ютились в картонной коробке.

— Так вот почему ты назвался торговцем кошками.

— О, кого я вижу! Мы в летах, в бедности. Вырядилась моя Коко Шанель в секонд хэнд.

— Подлый коробочник.

— Статью вчерашнюю прочитала в тупой либеральной газете? Что ж, у меня нынче такой бизнес.

— Другого не нашлось?

— Этот веселее. Не делай злые глазки. Не вздумай закатить мне оплеуху. Вон милиционер идет. Заберет тебя как бомжиху за хулиганство.

— Может, он тебя заберет за незаконную торговлю в переходе.

— Ни в коем разе. Я ему взятку дал. Он меня крышует. А ты уходи, не мешай торговле. На досуге думай обо мне. Мое предложение остается в силе, рыжая. Вдарим по календарям. Мне никакой для этого косоуровский «лифт» не нужен. Сам справляюсь, могу тебя прихватить. Омолодишься, разживешься. Нà мобильник, дарю, голодранка, своего-то небось нет. Там моего второго телефончика номерок. Звони, когда надумаешь.

— Подлый живодер.

Я швырнула ему под ноги мобильник.

— Женщина, в чем дело? Проходите, проходите, — сказал милиционер. — Тихо себя веди, скромно, а то в кутузку загремишь, мало не будет, что стоишь, вали отсюда, старая сука.

Полупритворенная облезлая дверь дома манила. Я вошла. Обшарпанная лестница, заваленная окурками, бумажками, помоями, в туалетных подтеках, ждала, застыв ледником ступеней. Я поднялась на один пролет, ударило в лицо волною ужаса, подобного испытанному в московской квартире из сна. Воздух ходил ходуном, пытая слух шорохами, скрипами, скулежом, хрипом, приглушенным писком, истязая обоняние вонью. Смешанный запах кошачьей мочи, разлагающейся помойки, выгребной ямы, тлена, сладковатый смрад смерти. В ободранных кубатурах лишенных дверей бывших квартир валялись объеденные картонные коробки, трупики щенят, котят, кошек; голодные, кожа да кости, еще живые детеныши животных бродили, качаясь, ползали или лежали, обессиленные голодом и болезнью, пытаясь подать голос. То был склад коробочников, продававших на окраинах птичьих рынков или у метро котят либо щенков; агенты-старушки собирали животную мелочь у неспособных утопить ее сердобольных горожан, хозяйки окотившихся приплачивали за то, что детенышей «пристроят в хорошие руки». Торговцы собирали дань, включая половину денег, рассовывали животину по коробкам. Чтобы мелкота не расползалась, ее успокаивали малыми дозами снотворного. В первое время в питомнике-саркофаге тварей подкармливали дешевыми кошачьими консервами; но те, кто был послабее, те, кого не удавалось быстро продать, те, кто заболевал — а в итоге болели все, — были обречены.

Из шевелящейся полуживой-полудохлой массы выбрался маленький котенок, кинулся ко мне, взобрался на грудь, мурлыкал, тыкался мордочкой, счастье было бурным: нашли! спасли! узнали! Котенок был занятной расцветки, черно-рыжий, полмордочки золотисто-песочной в черных крапинках, разводах. Я гладила теплый комочек с колотящимся сердчишком; тут вошел с пустой коробкою торговец кошками.

— О, какая встреча! — воскликнул он, улыбаясь. — Рад тебя видеть. Я теперь живу неподалеку, на первом этаже пиццерия что надо, пошли, приглашаю.

Дребезжали, расхватанные акустическими ямами концлагеря для малых сих, слова его.

— Ты не видишь, подлая скотина, у меня животное живое на руках, а у ног дохлые, неужели я с тобой пойду?!