Пискаревский летописец. Происхождение, источники, авторство

Продолжая сравнение, А. Н. Гробовский иронически замечает, что «поистине Алексей Адашев был, как писал князь Курбский, «ангелом подобен»[127]. Таким образом, исследователь рассматривает «Историю» Курбского и Пискаревский летописец как произведения, находящиеся в русле одной традиции, резко враждебной опричнине. Но А. Н. Гробовский не провел детального текстологического сравнения Пискаревского летописца и «Истории» Курбского, поэтому его вывод об общей традиции, связывающей Пискаревский летописец и «Историю о великом князе московском» представляется несколько опрометчивым. В летописце незаметно никакого влияния сочинения князя Курбского: заметка об Адашеве и Сильвестре является единственной, которая читается в обоих произведениях, но текстуально у них нет ничего общего. Противоположные оценки, даваемые исследователями сведениям Пискаревского летописца об одних и тех же событиях, показывают, что изучение этого памятника далеко от завершения.

Многие исследователи Пискаревского летописца обращались к нему для изучения истории опричного террора. А. А. Зимин взял из памятника сообщения о казнях в Пскове: «Во Пскове погибли игумен Псково-Печерского монастыря Корнилий и келарь (вероятно, упоминавшийся в синодиках Вассиан Муромцев)»[128]. Известие Пискаревского летописца о казнях историк оценивал как достоверное. В подтверждение его достоверности он ссылался на синодик, где названы те же лица, что и в Пискаревском летописце.

Другой историк опричнины, Р. Г. Скрынников, приводил свидетельства Пискаревского летописца, когда писал о казни Владимира Андреевича Старицкого и его семьи: «В начале октября Старицкий прибыл на ямскую станцию Богану и разбил там свой лагерь… После короткого судебного "разбирательства" князь Владимир был доставлен 9 октября 1569 г. в царский лагерь и по приказу царя выпил кубок с отравленным вином. Вместе с ним приняли яд его жена и девятилетняя дочь Евдокия»[129]. Р. Г. Скрынников обращался к Пискаревскому летописцу и тогда, когда писал о казни матери князя Владимира Андреевича Старицкого: «Опричники забрали старицу Евдокию из Горитского монастыря и на речных повезли в Слободу. 11 октября она была казнена. Царь „по дороге велел ее в судне в ызбе в дыму уморити“ »[130]. Свидетельство Пискаревского летописца о казни Евдокии Старицкой Р. Г. Скрынников приводил и в позднейшей монографии[131].

Обращение историков к памятнику как источнику по истории времени Ивана Грозного не ограничивалось только привлечением свидетельства о казнях. Статьи Пискаревского летописца о взаимоотношениях Москвы и крымских татар, передаче трона Симеону Бекбулатовичу также часто служили для историков источником, к которому они обращались в исследованиях по истории XVI в. А. А. Зимин ссылался на свидетельства Пискаревского летописца при описании пожара 1572 г., случившегося во время нападения на Москву крымского хана Девлет-Гирея: «Пожар был кратковременным, но катастрофическим: «Крымской царь посады на Москве зжег, и от того огня грех ради наших оба города выгорели, не осталось ни единые храмины, а горела всего три часа»[132].

Р. Г. Скрынников следовал тексту Пискаревского летописца при описании нападения татар на Москву в 1571 г.: «От взрывов, сообщает Пискаревский летописец, вырвало две стены городовых у Кремля»[133]. Свидетельства Пискаревского летописца приводил и А. А. Зимин, рассказывая о гибели в битве при Молодях мурзы Теребердея, пленении суздальцем Темиром Алалыкиным мурзы Дивея, хитрости русских военачальников: «Во время сражения Девлет-Гирей взял в плен гонца с грамотами, которого послал русским военачальникам московский наместник Юрий Токмаков. В грамотах сообщалось, чтобы воеводы „Сидели (в Гуляй-городе) безстрастно, а идет рать наугородцкая многая“ »[134]. Р. Г. Скрынников писал о том же самом, только добавил, что ложные грамоты о походе царской рати побудили хана не к отступлению, как это представлено в летописце, а к более энергичным действиям[135].

В. Б. Кобрин использовал сведения из Пискаревского летописца, когда писал о переговорах Ивана Грозного с крымскими послами после нападения татар на Москву: «Переговоры Ивана IV начались в необычной атмосфере. По приказу царя во время аудиенции бояре были не в торжественном парчовом одеянии, а в простых черных одеждах. Пискаревский летописец сообщает, что и сам царь одел сермягу»[136].