Письма 1886-1917

Не зная Вашего адреса, шлю письмо через Любовь Яковлевну, чтобы поблагодарить Вас и Михаила Николаевича за новые доказательства Вашей сердечности, внимания и постоянного ободрения ¹. Чехов сказал: «Когда хвалят, приятно, а когда бранят, то потом два дня чувствуешь себя не в духе». И я чувствовал себя два дня, как полагается, не в духе после потока ругани. Конечно, временно мне трудно играть Сальери с прежним жаром, так как приходится бороться с предубежденной, навинченной прессой публикой, которая демонстративно кашляет и часто не дает говорить, чтоб показать, что и она понимает в искусстве. Однако, слава богу, постепенно публика начинает забывать рецензии и становится внимательнее. Удержится ли спектакль на репертуаре — пока неизвестно, так как предубеждение против спектакля очень велико и все хотят видеть в Пушкине только звучные стихи, совершенно не интересуясь и даже не подозревая о тех недосягаемых глубинах, которые волнуют тех, кто заглянул глубоко в душу Пушкина.

Ожидаем новой большой битвы и поражения в Петербурге. Но в теперешнее ужасное время приятнее пострадать хоть как-нибудь, чем просто благоденствовать. И мы не ворчим, а волнуемся лишь за театр, который переживает трудное время благодаря всяким случайностям исключительного времени.

От всего сердца шлю самые лучшие пожелания Вам и Михаилу Николаевичу. Благодарю Вас обоих и верю в то, что больной заставит себя поправиться как можно скорее. Дай бог Вам всего доброго.

Сердечно преданный

К. Алексеев (Станиславский)

483. Из письма к М. П. Лилиной

3 июля 1915

Евпатория

Милая и дорогая Маруся!

Написал вчера длинное письмо ко дню свадьбы, но сегодня решил не посылать его. Вышло не то, что чувствую, какая-то философия, притом с грустью, и это не подходит к дню.

Поэтому нежно обнимаю тебя, благодарю за все красивое, что было, за все доброе и сердечное, за умное, за жертву, за заботу и мучения во время тифа.

…Я редко пишу тебе. Это нехорошо. Но так бывает всегда — когда хочешь писать много и хорошо, тогда долго собираешься и ничего не посылаешь. Кроме того, здесь так складывается время, что нельзя выбрать место и время, чтобы уединиться. Это очень хорошо для безделья, но очень плохо для писем и моих записок, которые не двигаются, в которые я перестаю верить, к которым я охладеваю, так как не хватает сил преодолевать все препятствия. Жизнь получается пустой — хотя нет ни секунды свободной — и неинтересной. Но здесь очаровательно. Все то, что мне нужно. Жарко очень (45R). Чувствуешь море. Никогда жарко не бывает. Совсем не так, как в Ялте. Здесь всегда есть движение воздуха то из степи на море, то обратно. В гостинице хорошо, но вдруг стол изменился и стал плох, не говоря о том, что он совсем не подходящ для лечения (мясо, рыба, и жирно).

…Все это время были очень заняты. Во-первых, с колонией. Надо было развязать руки Сулеру и решить его участок, чтоб он мог начать строиться. Для этого приходилось собираться всем присутствующим пайщикам (Бурджалов, Подгорный, Калантаров, я, Сулер, Сац и прочие) в самой Евпатории; в другой день — поехал туда, и там размеряли и планировали на месте. Пробыли целый день. Ходят все там (мужчины) в одних штанчиках. Женщины — босые. Все делают сами, т. е. и уборка и стройка. Сложили из камней стены, сами покрыли бетоном, в окнах вместо рам — полотно; и там, в таких шалашах, живут. Премило устроились, уютно. Болеславский с Ефремовой — в одной комнате, Тезавровский с художником Либаковым — в другой комнате, Сулер с семьей, Соловьева и Бирман живут рядом на очень приличной даче. Там пробыли до ночи.

Потом начались подготовки к концерту. В среду 1-го июля был концерт: 1) пела Сац (мило) из произведений мужа, 2) играл чудесный скрипач из Одессы, 3) читала Полевицкая (отвратительно), 4) я читал сцену Фамусова и Скалозуба. Последнего не мог найти в Евпатории и потому читал обе роли, потом читал на бис: «Вот то-то, все вы — гордецы», потом монолог с Петрушкой на второй бис (хлопали, но не думаю, чтоб очень восторгались). Гзовская — мелодекламация («Лебедь», еще что-то, тарантелла). 2-е отделение — кабаре (?!!!), Вахтангов за Балиева (плохо); Гзовская — какую-то шепелявую дуру и мямлю (экзамен), потом в том же экзамене русскую шансонетку «Диван»; Ефремова — цыганку-испанку (ужасно, даже конфузно), какую-то ученицу экзаменующуюся (плохо); Бирман — ученицу с лирическим кривляньем и лилией в руках (очаровательно). Потом Соловьева и Тамара Дуван — танец прачек; Дуван и Тезавровский — ресторан (армянин — Дуван); Вахтангов иллюстрировал музыкой несуществующий синематограф (который якобы испортился) — мило; Вахтангов — восточную песенку (мило). Он же — разговор профессора по телефону. Профессор путает, вроде меня, все имена (мило). Дейкарханова — куплеты по-французски, по-русски и по-английски (сконфузила нас). Длинно, сально, нехорошо. Потом пошел Дуван во всех видах, и все, кроме лакея-армянина, было так пошло, что я краснел до пят.