Письма, 1926-1969

Можно воспользоваться постулатами международного права. Но Вам известно, что международное право в целом и естественное право не могут считаться правом в той же степени, что и, например, правовые способы ведения обычного судебного разбирательства. За ними не стоит власть, которая могла бы вести процесс, к итогу которого можно было бы прийти и без войны. В Израиле сильнее других угнетающий меня Серватиус², который производит на меня отвратительное впечатление и прекрасно разбирается во всех уловках, перескакивает с одной сенсации на другую, только ради их сенсационности, и в юридическом отношении сумеет избежать любых проблем. Он может сразу начать оспаривать компетентность суда.

Политически у нас есть ООН и Гаагский трибунал наряду с судами, предусмотренными хартией ООН. Если бы Израиль решился на то, о чем я писал Вам, погруженный в свои глупые фантазии: сократить делопроизводство до протоколирования фактов, не выносить приговор, оставить подозреваемого под стражей до полноценного суда, который сможет вынести приговор по делу о преступлении против человечества, выступая представителем всего человечества, а таковым сегодня является ООН, тогда, на мой взгляд, совершился бы акт великой справедливости, соответствующий значительности массового уничтожения евреев.

На данный момент у Вас, кажется, нет других вариантов. Возражений может быть масса. Сама ООН сперва должна созвать компетентный суд и, возможно, опираться на естественное право – или отказавшись от действия, оставить этот вопрос человечеству, вопрос, обращенный к небесам. На мой взгляд, это было бы лучше, чем «предоставить» его Израилю. Подобный метод приведет к определенным последствиям, разрушительным per se и разрушительным как для евреев, так и для Израиля, поскольку он запутывает дело и вызывает бесконечные возражения.

Для Израиля было бы лучше проявить превосходство мышления, остаться верными еврейской традиции. Единственный практический недостаток такого метода в том, что содержащийся под стражей Эйхман мог бы быть освобожден или сбежать.

Было бы прекрасно, если бы в случае переноса процесса Вы смогли заехать в Базель еще на пути туда. Я не располагаю никакой мудростью, но в личной беседе иногда открывается нечто, о чем и не думал прежде.

Вы описываете дело Лавона с такой перспективы, что теперь оно открывается мне с совершенно новой стороны. До сих пор его «преступление» оставалось для меня загадкой. В новостных репортажах его значение казалось не столь серьезным, а речь шла в большей степени о Гистадруте³. Гурион мечтает упразднить «государство в государстве», что дается ему нелегко, поскольку дело касается его собственной партии. Лавон показался мне куда интеллигентнее, человек, который, как Гурион, готов использовать любые политические средства и который, соревнуясь с Гурионом, стремится к укреплению Гистадрута, хорошей организации его работы и объединению, хочет повысить, а не уменьшить его требования. Но, конечно, мне многое неизвестно. Но меня преследуют многолетние предубеждения против Гистадрута и в пользу Бен Гуриона (хотя я ни в коем случае не принимаю его представления об Израиле).

Сердечно благодарю за добрые вести о моей книге. Я знаю, что всей этой историей, начиная с самой первой рекомендации в Chicago Press, я в значительной степени обязан именно Вам. «Великие философы», которые доставили Вам куда больше хлопот, пока не приносят той же радости. Ваш рассказ вызывает жалость к Курту Вольфу. Ваше намерение оставить книгу в Pantheon, потому что в противном случае публикация затянется еще сильнее, вполне справедливо. Я беспрекословно согласен с любым Вашим предложением по поводу этой книги, которая отчасти уже стала и Вашей.

Должен поблагодарить и за фотографии. Мы с женой часто их рассматриваем. Ваши портреты прекрасны: нежность, печаль и сила, которые так хорошо нам знакомы. Ваше выдающееся стремление к жизни, однако, явлено на этих фотокарточках не с такой очевидностью. Генриха я увидел впервые и сразу проникся к нему симпатией: его ум, скептицизм, дружелюбное чувство юмора, острота и искра берлинской энергичности и непокорности и к тому же налет доброго берлинского варварства. Когда я кладу фотографии рядом, то думаю: ему не всегда удается не задеть эту чувствительность. Наше варварство по ту сторону грани требует от других терпения. Знаю это по себе.