Письма, 1926-1969

После публикации репортажа разразилась буря негодования. Читателей оскорбил тон. Но причиной «ощущения, что нанесен смертельный удар» (388), стало нечто другое: никто прежде с такой однозначностью не указывал на коллаборационизм еврейских советов с нацистской властью. «Я коснулась непреодоленной части еврейского прошлого» (331), – пишет Арендт Ясперсу. Это раскрытие национальной лжи стало поводом для «низкопробной» (331) диффамационной кампании, продолжавшейся в Америке, Израиле и Германии (здесь в первую очередь из-за изображения немецкого сопротивления, предложенного Арендт) на протяжении двух лет и ставшей «классическим примером репутационного убийства» (336). Она в деталях описывала тактику кампании, которая стала для нее серьезнейшим жизненным потрясением. Ясперс выражал свою безоговорочную поддержку и собирался выступить в Германии с публичным заявлением. Прочитав книгу, он написал, что «ее тема великолепна, ее интенция – свидетельство Твоей непримиримой воли к истине, изложенный в ней ход мысли глубок и полон отчаяния» (341). На всех, кто принимал в кампании участие, в том числе и на некоторых друзей, отныне была брошена тень. Сильнее всего она омрачила Израиль. Отныне это была «иудейская ассимиляция к современному национализму» (272), плавильный котел, лишенный политической или метафизической идеи. Он не знал, чего ожидать от этого государства, в то время как Арендт, спустя несколько лет, обнаружила возможные пути примирения.

«Единственной надеждой» (83) для разочарованного в возрастающей рационализации мира Ясперса на протяжении многих лет была антинациональная Америка. В течение всей жизни он был благодарен США, как и Англии, которую для него олицетворяла фигура Черчилля, за освобождение. Соединенные Штаты были для него образцом объединенной Европы. Он рано признается, что хотел бы быть американцем, «если бы не был немцем» (35). Еще в конце 1950-х он пишет, что «все мы… потенциальные сограждане американцев, вне зависимости от того, где находимся» (205). Из этого сочетания благодарности и восхищения и в то же время страха перед распространением тоталитаризма происходило и его почти безоговорочное одобрение американской политики. Лишь во времена правления Маккарти, когда он, как и многие другие авторитетные европейцы, узнал, что члены Конгресса за свободу культуры были обмануты ЦРУ, он покинул Конгресс и выразил сожаление по поводу «малодушия и глупости» американцев (143). Но его доверие к США по-прежнему было фундаментом его общеполитических рассуждений.

Арендт всю жизнь была «благодарна, что оказалась здесь» (113), «где национальность и государство не равны друг другу» (59) и «где у республики остались хоть какие-то шансы» (428). Левое влияние обоих ее супругов – первым был Гюнтер Штерн (Андерс) – и ее центральный философско-политический интерес к «развитию тоталитаризма из чрева социума, массового общества как такового, без „движений“ и прочной идеологии» (160) сделали ее сейсмографически чувствительной ко всему, что было связано с этим в США. Это часто наводило ее на мысли о новой эмиграции: «У нас совершенно нет желания наблюдать за упадком очередной республики» (423).

На протяжении двадцати пяти лет она подробно рассказывала обо всех недугах государства Ясперсу, чтобы убедить его, что более невозможно, «как несколько лет назад, так безоглядно вступаться за Америку, как делали мы оба» (142, 415). Она анализирует «систему доносов» (142) эпохи Маккарти, травлю левых интеллектуалов, правительство «большого бизнеса» Эйзенхауэра, основанного на «обществе штатных служащих» (142), причины расовых проблем (которые по ее мнению и стали поводом для убийства Кеннеди), дезинтеграцию крупных городов, упадок общественных служб и школ, уровень «отвратительной» (389) молодежной преступности и «сумасшедшую, грязную, напрасную войну» во Вьетнаме (389). Она отвергала почти всех политиков, занимавших высокие посты. Эйзенхауэр страдал от «врожденной глупости» (268), Никсон – «лицемер и лжец» (268), она не доверяла и Кеннеди, полагая, что тот «на самом деле по-настоящему болен» (289), а Джонсона считала «талантливым тактиком, провинциалом», который «в сущности ни в чем не разбирается» (343). «Я открыто раскритиковала эту шайку» (142), – писала она в 1953-м. Хоть Арендт и не всегда была настроена так категорично, она всегда с принципиальной верностью высказывалась в поддержку свободной республики, но не правительственного проекта. Ее главное впечатление: «как быстро рушится государство, если измерять его по его собственной мерке» (235). Напоминать об этом должна была ее книга об американской революции.