Письма 1926 года

Борис, ты не думай, что это я о твоем (поэма) Шмидте, я о теме, о твоей трагической верности подлиннику. Я, любя, слабостей не вижу, всё сила. У меня Шмидт бы вышел не Шмидтом, или я бы его совсем не взяла, как не смогла (пока) взять Есенина. Ты дал живого Шмидта, чеховски-блоковски-интеллигентского. (Чехова с его шуточками прибауточками усмешечками ненавижу с детства.)

Борис, родной, поменьше писем во второй части или побольше, в них, себя. Пусть он у тебя перед смертью вырастет [318].

--------------------

Судьба моя неопределенна. Написала кому могла в Чехии. Благонамеренный кончился [319]. Совсем негде печататься (с двумя газетами и двумя журналами разругалась). Будет часок, пришлю тебе нашу встречу. (Переписанную потеряла.) Пишу большую вещь, очень трудную [320]. Пол-дня уходит на море — гулянье, верней сиденье и хожденье с Муром. Вечером никогда не пишу, не умею. М<ожет> б<ыть> осенью уеду в Татры (горы в Чехии), куда-нибудь в самую глушь. Или в Карпатскую Русь. В Прагу не хочу — слишком ее люблю, стыдно перед собой — той. Пиши мне!

Впрочем раз я написала сегодня, наверное получу от тебя письмо завтра. Уехали ли твои? Легче или труднее одному?

Довез ли Э<ренбур>г мою прозу: Поэт о критике и Герой труда. Не пиши мне о них отдельно, только если что-нибудь резнуло. Журналов пока не читала, только твое [321].

Я бы хотела, чтобы кто-ниб<удь> подарил мне цельный мой день. Тогда бы я переписала тебе Элегию Рильке и свое.

Напиши мне о летней Москве. Моей до страсти — из всех — любимой.

Глава VIII

31 июня 1926 года Рильке надписывает и посылает Цветаевой только что изданную в Париже в издательстве NRF книгу своих французских стихов «Vergers» («Сады»).

На форзаце книги — стихотворная надпись Марине Цветаевой по-французски:

Прими песок и ракушки со дна

французских вод моей — что так странна —

души... (хочу, чтоб ты увидела, Марина,

пейзажи всех широт, где тянется она

от пляжей Cote d'Azur в Россию, на равнины) [322].

(Конец июня 1926)

Мюзо

Р.

ЦВЕТАЕВА — РИЛЬКЕ

Сен Жиль-сюр-Ви,

6 июля 1926

Дорогой Райнер,

у Гёте где-то сказано, что на чужом языке нельзя создать ничего значительного, — я же всегда считала, что это неверно. (Гете никогда не ошибается в целом, он прав в итоговом смысле, поэтому сейчас я несправедлива к нему.)

Поэзия — уже перевод, с родного языка на чужой — будь то французский или немецкий — неважно. Для поэта нет родного языка. Писать стихи и значит перелагать [323]. Поэтому я не понимаю, когда говорят о французских, русских или прочих поэтах. Поэт может писать по-французски, но не быть французским поэтом. Смешно.

Я не русский поэт и всегда недоумеваю, когда меня им считают и называют. Для того и становишься поэтом (если им вообще можно стать, если им не являешься отродясь!), чтобы не быть французом, русским и т. д., чтобы быть — всем. Иными словами: ты — поэт, ибо не француз. Национальность — это от- и заключенность. Орфей взрывает национальность или настолько широко раздвигает ее пределы, что все (и бывшие, и сущие) заключаются в нее. И хороший немец — там! И — хороший русский!

Но в каждом языке есть нечто лишь ему свойственное, что и есть сам язык. Поэтому по-французски ты звучишь иначе, чем по-немецки, — оттого ты и стал писать по-французски! Немецкий глубже французского, полнее, растяжимее, темнее. Французский: часы без отзвука, немецкий — более отзвук, чем часы (бой). Немецкий продолжает создаваться читателем — вновь и вновь, бесконечно. Французский — уже создан. Немецкий — возникает, французский — существует. Язык неблагодарный для поэтов — потому ты и стал писать на нем. Почти невозможный язык.

Немецкий — бесконечное обещание (тоже — дар!), но французский — дар окончательный. Платен [324] пишет по-французски. Ты («Verger») пишешь по-немецки, то есть — себя, поэта. Ибо немецкий ближе всех к родному. Ближе русского, по-моему. Еще ближе.

Райнер, узнаю тебя в каждой строчке, но звучишь ты короче, каждая строка — усеченный Рильке, почти как конспект. Каждое слово. Каждый слог.

Grand-Maitre des absences (Великий мастер отсутствий (фр.).[325]

это ты прекрасно сделал. Grossmeister [326] звучало бы не так! И — partance (entre ton trop d'arrivee et ton trop de partance [327] [328] — это идет издалека — потому и заходит так далеко!) из стихов Марии Стюарт:

Combien j'ai douce souvenance

De ce beau pays de France... [329]

Сколь сладостно вспоминать мне

Об этой прекрасной Франции (фр.).

Знаешь ли ты эти ее строки:

Car mon pis et mon mieux

Sont les plus deserts lieux? [330]

Ибо худшее и лучшее во мне —

Места, что всего пустынней (фр.).

(Райнер, что великолепно прозвучало бы по-французски, так это «Песнь о корнете»! [331]).

Стихотворение Verger [332] [333]9 я переписала для Бориса.

Soyons plus vite

Que le rapide depart  — [334]

Будем быстрей,

Чем поспешный отъезд (фр.).

это рифмуется с моим:

Тот поезд, на который все —

Опаздывают...

(О поэте) [335].