Письма 1926 года

«Элегия» написана специфическим усложненным языком позднего Рильке и примыкает по стилю к циклу «Дуинезских элегий». «Я ее называю — Marina-Elegie — и она завершает круг Duineser Elegien, и когда-нибудь (после моей смерти) будет в них включена: их заключит», — писала Цветаева [242]. «Элегия» представляет собой классический образец «тайнописи», особой эзотерической поэзии. Это интимный разговор поэта с поэтом, до конца понятный лишь двоим участникам переписки, — понимание с полуслова, исключающее третьего «постороннего». Характерный прием — повторения типа: «Мы, Марина...», «такие, как мы», «подобные нам». В одной из строчек «Элегии» Рильке определил свой поэтический диалог с Мариной как «подавание знаков» («Zeichengeber, sonst nichts»). Не случайно, прочитав «Элегию», Цветаева обратила внимание прежде всего на эти слова (см. ее письмо к Рильке от 14 июня).

На русском языке есть несколько переводов «Элегии» (А. Карельского, В. Микушевича и др.). Мы выбрали перевод З. А. Миркиной, отмечая, что и в нем переданы далеко не все смысловые уровни и оттенки этого удивительного стихотворения.

ЭЛЕГИЯ

Марине

О, эти потери Вселенной, Марина! Как падают звезды!

Нам их не спасти, не восполнить, какой бы порыв ни вздымал нас

Ввысь. Всё смерено, всё постоянно в космическом целом.

И наша внезапная гибель

Святого числа не уменьшит. Мы падаем в первоисточник

И, в нем исцелясь, восстаем.

Так что же всё это? Игра невинно-простая, без риска, без имени, без обретений? —

Волны, Марина, мы — море! Глуби, Марина, мы — небо!

Мы — тысячи вёсен, Марина! Мы — жаворонки над полями!

Мы — песня, догнавшая ветер!

О, всё началось с ликованья, но переполняясь восторгом,

Мы тяжесть земли ощутили и с жалобой клонимся вниз.

Ну что же, ведь жалоба — это предтеча невидимой радости новой,

Сокрытой до срока во тьме...

А темные боги глубин тоже хотят восхвалений, Марина.

Боги, как школьники, любят, чтоб мы их хвалили.

Так пой им хвалу! Расточайся в хвалениях вся! До конца!

Всё то, что мы видим — не наше. Мы только касаемся мира, как трогаем свежий цветок.

Я видел на Ниле в Ком Омбо, как жертву приносят цари. —

О, царственный жест отреченья!

Так ангелы метили души, которые должно спасти им —

Лёгким мгновенным касаньем. И только.

И отлетали далёко. Нежный рассеянный жест,

В душах оставивший знак, — вот наше тихое дело.

Если же, не устояв, кто-нибудь хочет схватить вещь и присвоить себе.

Вещь убивает его, мстя за себя.

Ибо смертельна сила, сокрытая в вещи.

О, мы познали её — эту могучую силу,

Переносящую нас в вихре за грань бытия в холод НИЧТО.

Ты ведь знаешь, как это влекло нас сквозь ледяное пространство преджизни

К новым рождениям...

Нас? —

Эти глаза без лица, без числа... Зрящее, вечно поющее сердце целого рода —

В даль! Точно птиц перелётных к неведомой цели — к новому образу!

Преображенье парящее наше.

Но любовь вечно нова и свежа и не должна ничего знать о темнеющих безднах.

Любящие — вне смерти.

Только могилы ветшают, там, под плакучею ивой, отягощенные знаньем,

Припоминая ушедших. Сами ж ушедшие живы, как молодые побеги старого дерева.

Ветер весенний, сгибая, свивает их в дивный венок, никого не сломав.

Там, в мировой сердцевине, там, где ты любишь,

Нет преходящих мгновений.

(Как я тебя понимаю, женственный легкий цветок на бессмертном кусте!

Как растворяюсь я в воздухе этом вечернем, который

Скоро коснется тебя!)

Боги сперва нас обманно влекут к полу другому, как две половины в единство.

Но каждый восполниться должен сам, дорастая, как месяц ущербный до полнолунья.

И к полноте бытия приведет лишь одиноко прочерченный путь

Через бессонный простор.

Р.

(Написано 8 июня 1926) [243].

В письмо был вложен маленький конверт с фотографиями. Пять из них надписаны по-французски на обороте рукою Рильке: «Кабинет (Мюзо)»; «Огород (Мюзо)»; «I. Замок Мюзо (XIII века, реставрированный в XVIII) сюр Сьерр (кантон Вале)»; «II. Замок Мюзо в марте 1926 года»; «III. Замок Мюзо (вход)».

Глава VI

Вслед за «Элегией» и письмом от Рильке Цветаева получает запечатанные в один конверт два последовательных письма от Пастернака. Он благодарит ее за присылку с Эренбургом «Поэмы Горы» и «Крысолова», о которых не хочет пока говорить, большой, выполненной Шумовым фотографии, свитера, красивой тетрадки для стихов (через четыре года он перепишет в нее II и III часть «Охранной грамоты») и денег за публикацию, которую за границей ему устроила Цветаева. Возможно, речь идет о главе из поэмы «Девятьсот пятый год», печатавшейся тогда в «Верстах» (1926, № 1, с. 20—22; одним из редакторов этого журнала был С. Я. Эфрон).

Через день Пастернак решает послать Цветаевой рукопись I части «Лейтенанта Шмидта» и свой ранний сборник стихов — «Поверх барьеров», изданный в 1917 году; ему казалось, что они близки цветаевской поэтике и она с радостью их прочтет. Недовольство, высказанное им в письме по поводу этих ранних стихов, заставило его в 1929 году переписать «Поверх барьеров» заново.