Письма

[…] Что касается Р. Штрауса, то боюсь, что твое предчувствие тебя не обманывает: как бы ты ни поступил, потом это будет тебя как-то мучить! Такова уж гнусность теперешнего нашего положения, что все фронты пересекаются, что каждую минуту, поступив только что, казалось бы, правильно, спрашиваешь себя: а не было ли это все же ошибкой? Со мной происходит то же самое.

Когда я был в Бадене, Штраус был там, и я всячески избегал знакомства с ним, хотя этот красивый старик мне очень нравился. Однажды, когда я договаривался с Марквальдерами встретиться вечером, они обрадовались: какое удачное совпадение, Штраус тоже придет к ним в это же время и будет рад познакомиться со мной. Я ретировался, сказав, что не хочу знакомиться со Штраусом. Ему сообщили об этом, конечно, не в такой форме, а придумали мне какое-то оправдание.

То, что у Штрауса есть родственники евреи, это, конечно, никакая не рекомендация, никакое не оправдание для него, ибо именно из-за такого родства ему, давно уже сытому по горло, следовало бы не принимать привилегий и почестей еще и от нацистов. Он был достаточно стар, чтобы суметь удалиться и держаться подальше. То, что он не сумел так сделать, это, видимо, следствие его жизненной силы. «Жизнь» означала для него: успехи, почести, огромные доходы, банкеты, премьеры и т. д. и т. д. Без этого он не мог и не хотел жить, вот он и не нашел способа не поддаться дьяволу. Мы не вправе корить его. Но думаю, что мы все-таки вправе держаться от него на расстоянии.

Больше мне нечего сказать по этому поводу. В конечном счете Штраус всегда будет в выигрыше, ибо он никогда не станет рвать на себе волосы и мучиться угрызениями совести, Ведь он, несмотря на свое приспособленчество при нацистах, принадлежит к тем немногим немцам, которые сразу же получили от господ победителей разрешение на въезд в Швейцарию. Других, такого же возраста, как он, страдавших при Гитлере и сидевших в тюрьмах, Швейцария больше чем полгода назад пригласила приехать на отдых, но их победители не выпускают. Изжога начинается, как об этом подумаешь.

Вильгельму Шуссену, Тюбинген

1 марта 1946

Дорогой господин Шуссен!

Спасибо Вам за Ваше милое письмо от 14 февраля и за милого Шейфеле! Я давно уже жду возможности послать книги в Вашу страну; как только будет оказия, Вы что-нибудь получите.

Ваше письмо тронуло меня, но и очень испугало. Вы, значит, решительно ни о чем не знали! Не знали, что мюнхенский путч Гитлера показал, как он опасен, не знали, что ваши «республиканские» власти баловали его, вместо того чтобы наказать и т. п. и т. п., вплоть до мерзкого бокенгеймского документа, который задолго до прихода Гитлера к власти был напечатан во всех германских газетах и должен был окончательно открыть глаза каждому, кто хоть мало-мальски не хотел быть слепым. А потом, начиная с 1935 года, не было курорта в Вашей стране, возле которого не бросалось бы в глаза большое объявление «Евреи нежелательны», не говоря уж о встречавшейся на каждом шагу надписи «Жиды, сдохните», по которой любой, кто не был слеп, мог ясно понять, что не за горами погромы. Нет, уже за много лет до своего прихода к власти Гитлер перестал быть для меня загадкой, перестал быть загадкой, к сожалению, и немецкий народ, который потом выбрал этого сатану, перед ним преклонялся и разрешал ему творить любые мерзости. Я рад, что уже во время первой войны порвал с Германией и ее проклятой политикой пушек. Жизнь без родины – тоже не сахар, но она была мне бесконечно милее, чем соответственность за немецкую слепоту и равнодушную тупость в делах политических. Что и такой человек, как Вы, мог остаться слепым и наивным, это, если глядеть отсюда, со стороны, просто непостижимо. Что люди типа Корфица Хольма ни о чем не знали и не хотели знать, это меня нисколько не удивляет. Большинство моих друзей в Германии знали, что происходит, и одни в 1933 году сразу же эмигрировали, а другие исчезли в застенках гестапо, как исчезли в гиммлеровских печах в Освенциме почти все до одного родные и близкие моей жены. И Вы обо всем этом ничего не знали! Никто Вам, конечно, не поверит, ибо представить себе, как можно ничего не знать и быть невиновным, когда ты уже по колено в крови, ни один другой народ не в состоянии.

Но хватит об этом, что толку… В моих симпатиях к германским друзьям происшедшие события мало что изменили, ведь жизнь состоит не только из политики. Для нас за границей хуже всего была, собственно, полоса между 1933 и 1939 годами, когда эта мерзость все росла и росла и не видно было никаких признаков того, что мир возмутится и объявит ей войну. Начало войны было для нас, несмотря ни на что, облегчением. Наконец что-то произошло! И мы желали гибели Гитлера, и мы молились о гибели его полчищ, хотя в них не счесть было моих родных и близких.