Письма

Спасибо за твое интересное письмо! Важнее всего в нем было для меня известие о Зуркампе, хотя и очень короткое. Но значит, он жив! У нас здесь нет никакой почтовой связи с Германией, т. е. время от времени доходит письмо или привет, например, через проезжающих или служащих консульства, но редко и только из южной Германии. И о дорогом Зуркампе у меня бесконечно долго не было никаких сведений.

Он был образцово верен мне, и я отвечу ему тем же. Без Зуркампа я никаких решений в издательских делах не приму. Да это и не к спеху. Мне было бы милее всего, если бы Зуркамп и ты вместе создали что-то вроде старого издательства Фишера.

Как бы это дело ни повернулось, я, во всяком случае, оставлю за собой права на все мои книги для Швейцарии. Да и напрасный, по-моему, получился бы труд, если бы мои книги издавались одновременно в Цюрихе и в Стокгольме. Ведь рынок в Скандинавии, Америке и т. д. для швейцарского издательства тоже открыт.

А вот для Германии мне, конечно, понадобится издательство, которое обоснуется там. Надеюсь еще обсудить это с тобой и Зуркампом.

Мы обрадовались приветам от госпожи Фишер в твоем письме, ведь мы много лет ничего не знали о ней. Передай ей и Тутти сердечный привет от нас.

Великая ошибка моей жизни, «Игра в бисер», которой я отдал больше одиннадцати лет и которая ничего мне не принесла, ни материально, ни морально, распространяется, кажется, на множество раздаренных экземпляров, получение которых в целом ряде случаев не подтверждено адресатами. Это два толстых тома, они стоят 26 швейцарских франков. Тебе я послал книгу сразу же по выходе, а в этом году, поскольку ты не получил ее, велел издательству еще раз послать тебе экземпляр, но, кажется, и он не дошел.

Посвященного юбилею Томаса Манна номера «Рундшау» с моей статьей я не получил и вообще не видел.

Написал я тебе так коротко и сухо, потому что не очень работоспособен, я сильно сдал, хотя и не болен серьезно.

Сердечный привет и пожелания успеха в твоем начинании от твоего

P.S. Оба стихотворения 1944 года под заголовком «Два стихотворения Г.Г.» предназначены для «Рундшау». Гонорар предлагаю такой: за оба 80 швейцарских франков.

Р. Я. Хумму

[октябрь 1945, черновик]

Дорогой господин Хумм!

Жаль, опять я, значит, все сделал неверно. Иногда я в самом деле всерьез завидую Вам из-за Вашей уверенности, Вашей чистой совести, из-за Вашего точного знания, что справедливо, что – нет, что делает другой хорошо, что – плохо.

Я, считать ли меня «большим» (как Вы выражаетесь) или находить во мне скорее что-то патологическое, я никогда, ни одного часа в жизни, не обладал такими, как Вы, знаниями и никогда не был способен судить или исправлять других. Время от времени я рассказывал, что пережил и что при этом думал, но отнюдь не в убеждении, что изрекаю правила или даже аксиомы мировой справедливости, а – и тут я менее глуп, чем то видится Вам, – всегда точно зная, что говорю как одиночка, не как функционер некоей объективной истины, не как проповедник какой-то верящей в себя организации или доктрины.

Притом я знал и знаю, что не могу этим наделать вреда, ведь и в своем «Дневнике. На горе Риги» я обращаюсь вовсе не к немецкому народу, как Вы это неверно вычитали, а к совершенно определенной, очень маленькой элите, к слою таких же, как я сам, одиночек, индивидуалистов, и те прекрасно знают, что я имею в виду и как с этим быть.

Хотя у меня столько сомнений и нет такого, как у Вас, божественно точного знания, что справедливо, что – нет, но зато я знаю одно: со своим методом – сообщать людям не доктрины, не мнимо точные истины, а пережитое, субъективное, то есть не «истинное», а действительное, – с этим своим методом я, может быть, не добьюсь эффекта в Вашем смысле и бросаю слова на ветер (что, однако, не гак, ибо из тысяч писем и разговоров знаю, какого рода влияние могу оказывать), но зато я уверен, что из-за меня, из-за моей правды, из-за моего подхода никогда не будут преследовать ни одного человека, ни подавно какой-то народ, что мое учение никогда не будет насаждаться полицией, юстицией, армией, будь то в смысле мирового мудреца Сталина или в смысле бундесрата Штейгера, который обладает не менее точным знанием насчет справедливости. На моем пути, дорогой Хумм, никогда не будет литься кровь и чиниться насилие, а будет – на Вашем, на пути притязания на безусловную истину, на которую притязает каждая партия, каждый народ, каждая политическая организация, пытаясь более или менее насильственно претворить ее в жизнь. Вот преимущество моего подхода и моего пути. Поэтому читателям, которым те строки предназначались, я сообщал не вечные истины, а кое-что из того немногого, что сам испытал. Это был опыт освобождения от национальности, который дала мне первая война.