Письма

9 октября, во вторник, я написал Оскару, от которого довольно долго ничего не получал, что приеду в Париж в четверг 18 октября, пробуду там несколько дней и надеюсь его повидать. 11 октября, в четверг, я получил от него следующую телеграмму: «Вчера была операция — приезжай немедленно». Я телеграфировал, что приеду, как только смогу. Он ответил: «Совсем ослаб — приезжай, прошу тебя». Я отправился вечером во вторник, 16 октября. В среду утром, около 10.30, я пришел к нему. Он был в очень хорошем настроении; и хотя он уверял меня, что ужасно страдает, он смеялся во весь голос и сыпал шутками по поводу врачей и самого себя. Я провел у него два часа и вернулся примерно в 4.30, после чего Оскар принялся излагать мне свои обиды на Харриса в связи с пьесой. Насколько я мог понять, Оскар, конечно же, ввел Харриса в заблуждение. Харрис писал пьесу, думая, что откупаться надо будет только от Седжера, который заплатил Оскару 100 фунтов; между тем оказалось, что и Кирл Беллью, и Льюис Нетерсоул, и Ада Реган, и даже Смизерс — все они, кто раньше, кто позже, дали Оскару по 100 фунтов и теперь набросились на Харриса, угрожая ему исками. Поэтому Харрис заплатил Оскару только 50 фунтов из всей суммы — ведь ему нужно было в первую очередь от них всех откупиться. Вот Оскар и обиделся. Я заметил, что все равно он сейчас в гораздо лучшем положении, чем раньше, поскольку Харрис в любом случае в конце концов расквитается со всеми, кто заплатил Оскару вперед, и Оскар рано или поздно получит что-то и сам; Оскар ответил весьма характерным образом: «Фрэнк лишил меня единственного источника дохода, забрав пьесу, за которую я в любую минуту мог выручить 100 фунтов».

Я виделся с Оскаром каждый день, пока не уехал из Парижа. Реджи и я иногда обедали или ужинали с ним в его комнате — тогда он бывал оживлен, хотя и выглядел очень больным. 25 октября, когда к нему пришел мой брат Алек, Оскар был в ударе. В то же самое время у него находилась вдова его брата Вилли и ее нынешний муж Тешейра — они как раз проезжали через Париж, проводя медовый месяц. Он сказал, в числе прочего, что жил не по средствам и умирает не по средствам; что он не переживет девятнадцатого столетия; что англичане не вынесли бы его присутствия — ведь и Выставка провалилась из-за него, поскольку англичане, увидев его там хорошо одетым и довольным, перестали ее посещать; что и французы, видя это, укажут ему на дверь.

29 октября, в полдень, Оскар в первый раз встал на ноги и вечером, после ужина, потребовал вывести его на прогулку — он уверял меня, что врач ему это разрешил, и не пожелал слушать моих предостережений.

Правда, несколькими днями раньше я сам склонял его встать с постели, поскольку врач не возражал, но он тогда отказался. Мы отправились в маленькое кафе в Латинском квартале, где он потребовал заказать ему абсент. Шел он с трудом, но держался не так уж плохо. Я отметил только, что лицо его внезапно постарело, и на следующий день сказал Реджи, что одетый и на ногах он выглядит совсем иначе. В постели он производил сравнительно неплохое впечатление. (Я впервые увидел, что его волосы тронула седина. Ведь тюрьма на цвете его волос не сказалась — они сохранили свой мягкий темно-русый оттенок. Помнишь его постоянные шутки на эту тему? Он забавлял надзирателей, говоря, что его волосы стали белыми, как снег.)

Назавтра Оскар, естественно, уже был простужен и страдал от сильнейшей боли в ухе, однако доктор Таккер сказал, что он может выйти еще, и на следующий день после полудня, в очень мягкую погоду, мы поехали в Булонский лес. Оскар чувствовал себя намного лучше, но жаловался на головокружение; вернулись мы около половины пятого. Утром в субботу 3 ноября мне встретился panseur[92] Аньон (Реджи постоянно называл его libre panseur)[93]; он каждый день приходил делать Оскару перевязку. Он спросил меня, являюсь ли я его близким другом и знаком ли я с его родными. Потом он сказал, что общее состояние Оскара очень серьезное, что, если он не изменит образа жизни, он протянет от силы три-четыре месяца, что мне надо поговорить с доктором Таккером, который, похоже, не понимает всей серьезности положения, и что заболевание уха важно не само по себе, а как угрожающий симптом.