Письма

«Дорогой мистер Толкин, я только что прочел вашу книгу «Хоббит» в одиннадцатый раз и хочу рассказать вам, что я о ней думаю. Я думаю, что ничего более замечательного я не читал. Просто описанию не поддается... Ух, класс! Просто удивляюсь, почему она не популярна еще больше... Если вы написали еще какие-нибудь книги, пожалуйста, не сообщите ли вы мне, как они называются? Джон Барроу, 12 лет

Уэст-таунская школа, Уэст-таун, Пенсильвания».

Вот, подумал, выдержки из полученного вчера письма тебя позабавят. Эти письма — а я их до сих пор время от времени получаю (если не считать ароматов фимиама, которых человек падший ну никак не может не посмаковать) — меня отчасти удручают. Сколько же тысяч зерен доброго человеческого злака, верно, падает на бесплодную каменистую почву, если столь крохотная капелька воды способна так опьянить! Но, наверное, надо быть благодарным за милость и удачу, позволившие мне дать людям хотя бы эту каплю. Благослови тебя Господь, любимый мой. Как ты думаешь, удастся ли «Кольцо» и дойдет ли до жаждущих?

Твой родной папа.

До чего славно обнаружить, что американские мальчики на самом Деле до сих пор говорят: «Ух, класс!»

088 Из письма к Кристоферу Толкину 28 октября 1944 (FS 58)

Этот пустопорожний год тонет в унылой, пасмурной, скорбной тьме; такой тягучий и вместе с тем такой мимолетный и эфемерный. Что несет нам новый год и весна? Уж и не знаю.

089 Из микрофильмированного письма к Кристоферу Толкину 7-8 ноября 1944 (FS 60)

Нортмур-Роуд, 20, Оксфорд

....То, что ты заговорил о заботе твоего ангела-хранителя, внушает мне опасения, что в нем и впрямь нужда превеликая. Думаю, так оно и есть..... А еще ты напомнил мне о внезапном озарении (или, может статься, осознании, которое сей же миг облеклось у меня в голове в форму картинки), что я пережил совсем недавно, пробыв полчаса в церкви Св. Григория перед Святым причастием, в то время как там шло Quarant'Ore [1]. Я видел Свет Божий (или думал о нем); и в нем подрагивала одна крошечная пылинка (или миллионы пылинок, к одной-единственной из которых и был прикован мой смиренный разум), и мерцала белизной, потому что отдельный луч Света удерживал ее — и озарял. (Не то чтобы Свет разбивался на множество отдельных лучей; но само по себе существование пылинки и ее местонахождение по отношению к Свету образовывало прямую линию, и эта линия тоже была Свет.) И луч этот был Ангелом-Хранителем пылинки; не нечто, вставшее между Господом и его творением, но само внимание Господа — олицетворенное. Говоря «олицетворение», я не имею в виду просто-напросто фигуру речи, как это в языке людей принято, но вполне реальное (конечное) существо. А размышляя об этом с тех самых пор — ибо все это произошло мгновенно, нескладными словами этого не передашь, — и, уж конечно, не передашь великого чувства радости, что этому переживанию сопутствовало, равно как и понимания, что сияющая уравновешенная пылинка — это я (или любой другой человек, о котором я способен подумать с любовью), — я вот вдруг подумал, что (я говорю с опаской и понятия не имею, допустимо ли подобное представление; в любом случае, оно стоит особняком от видения Света и парящей пылинки) это — конечная параллель Бесконечного. Как любовь Отца и Сына (каковые беспредельны и равны) Олицетворена, вот так и любовь и внимание Света к Пылинке — тоже олицетворены (то есть одновременно пребывают и с нами, и в Небесах): любовь эта конечна, но божественна; т. е. ангельской природы. Как бы то ни было, милый ты мой, я получил утешение, что отчасти облеклось в эту причудливую форму, которую (боюсь) я так и не смог внятно передать: скажу лишь, что теперь я отчетливо представляю, как ты паришь и сияешь в Свете — хотя лицо твое (как лица всех нас) от него отвращено. Однако нам дано различить этот отблеск в лицах других (а также и в людях, воспринятых через любовь).....