Письма. Документы. Воспоминания

Ранней весной 1899 года была сделана первая экскурсия в Сокольники. Ученики расселись на большом расстоянии друг от друга, и Исаак Ильич успел по нескольку раз побывать у каждого. Солнце то пряталось, то вновь выходило… Он весело шутил: «Повелевать стихиями, – я слагаю оружие, – здесь я бессилен». Одни писали солнце, другие – серый день, выжидая моменты. Веселая толпа, увешанная дрекольем, возвращалась домой уже к вечеру. На утро в мастерской этюды были пересмотрены Исааком Ильичом с необыкновенным любопытством и разобраны с большим вниманием и любовью.

Настоящая весенняя дача для работы была снята недели через две, когда в полях еще было много снега. Ученики посетили ее до конца учебного года два раза, потом переехали окончательно в середине марта. Снег таял. Теплое солнце грело оконные рамы и прыгало лучами по некрашеным полам больших комнат и огромной стеклянной галлереи. Контраст переезда из города в этот приветливый красный дом с множеством комнат был разителен.

После работы за обеденным столом собиралось до пятнадцати человек. Исаак Ильич был очень оживлен и весел. Беседа велась непринужденно, играли на гитаре, спорили, слегка пикировались. Были и барышни-ученицы.

Эту новую резиденцию Исаак Ильич назвал «Барбизоном» и полусерьезно, полушутя говорил, что нужно сделать так, как барбизонцы: переворот сделать так, чтобы узнала Европа.

– А в самом деле, господа, может быть, попадем в историю? Вот, например…

Шутки сменялись серьезным разговором, завтрак шумно кончался, и тотчас же шли опять работать. Опираясь на палку, Исаак Ильич по нескольку раз обходил всех, работающих в разных местах, на протяжении версты. Вечером он уезжал в Москву, уезжали ученицы и некоторые ученики, но добрая половина оставалась. Время посвящалось музыке, прогулке, и вечера, проводимые здесь, останутся у всех участников неизгладимым воспоминанием на всю жизнь!..

Всех коснулось дуновение какого-то божества. Мы постигали гармонию и красоту природы, томные весенние сумерки обворожительно действовали на взволнованную душу.

Приезжал Исаак Ильич в неделю раза два или три. «Ну, дети мои…» – а «дети» были уже бородачами – и его лохматая рука касалась этюда. В приговорах он был жесток, неумолим, беспощаден. Дряблая старческая живопись была в особенности им гонима, он преследовал «драконство» или фальсификацию рисунка, «мелкий дребезг» и очень ценил обобщение масс и упрощение техники. «Дайте красоту, найдите бога, передайте не документальную, но правду художественную. Долой документы, портреты природы не нужны».

Распознать индивидуальность ученика было первой заботой и увлечением Исаака Ильича, но он требовал безусловно грамотной живописи. «Это ляжет у вас краеугольным камнем в основание вашей последующей деятельности, куда бы вы ни пошли дальше…» Живы были традиции трафаретной живописи, продажной дешевки, и его требования света и атмосферы были для многих откровением. Он говорил: есть живопись, которая вызывает физиологическое чувство тошноты.

Раз как-то целый день посвятили прогулке. Мы вышли задолго до сумерек, чтобы застать перелет птиц. Мы искали мотивов, и предметом речей И. И. было поклонение природе, обожествление ее.

Версты через четыре мы вышли на Владимирское шоссе. Вот она, большая дорога!

С рядом других дорог и тропинок она вилась среди бледных и едва пробужденных лесов в необъятную даль горизонта. Какой простор!.. И – какая тоска!..

Один из учеников робко спросил Исаака Ильича, где он писал свою Владимирку. «Это далеко, я писал ее около Владимира». И, стоя на дороге, он на минуту задумался. Все стояли в молчании, но каждый вспоминал шедевр великого артиста.

Мы шли перелесками. Исаак Ильич был неутомим в ходьбе. Он был в высоких сапогах, в мягкой черной шляпе, с толстой палкой. Он опередил нас всех и первый пришел к началу высокого бора. Под большим толстым деревом мы залегли, и после нескольких коротких фраз все замолчали, опьяненные поэзией весенних сумерек.

Это оцепенение, или созерцание, продолжалось долго. Какое-то странное кукованье, неуловимые звуки серебряного леса… в алтаре природы, в благоговейной тишине храма сковали уста.

На обратном пути мы восторгались вечерней звездой, и уже поздней ночью, блуждая в темном лесу, вернулись в «Барбизон»…

Многие ехали в Москву. На станции, на вокзале, в ожидании поезда, все сидели вокруг Исаака Ильича, и он сказал: «Ах, господа! Как я завидую вашей молодости! Вот если бы соединить мою житейскую опытность и вашу молодость! Я старая калоша, никуда не годная!»

Ему возразили:

– Она горит так ярко во время иллюминаций!

– Да, да, – поспешил И.И., понявший комплимент, – и страшно чадит… дымит!

О своем отъезде И. И. известил письмом.

Н.Ф. Енгалычева

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ УЧИТЕЛЕ

Мне посчастливилось несколько лет заниматься в мастерской Левитана. Небольшая группа старших учеников Школы живописи, ваяния и зодчества – Келлер, Леблан¹, Петровичев, Шишкина-Голеневич, я и еще несколько других, особенно влюбленных в природу, – пользовались расположением своего учителя.