Письма. Документы. Воспоминания

51. Е.А. КАРЗИНКИНОЙ

[6 июля 1896][92]

Наверное вас очень удивит мое письмо, Елена Андреевна, я, никогда не писавший вам, вдруг решаюсь на целое послание?! Постараюсь объяснить мотивы. Во-первых, я нахожусь в состоянии, когда человек молчать не в силах. Во-вторых, мне кажется, что вы принадлежите к числу лиц немного хоть да симпатизирующих мне. Если я ошибаюсь, тем хуже для меня, а число моих ошибок увеличилось еще на одну, но так как их много уже, то одной больше, меньше, [нрзб.]. А так я решил побеседовать с вами как важно высказаться. Если покажется странным – чтож делать, могу только сказать, что не все необычное – незаконно. Вам, [нрзб.] это, условно многое? Мне тяжело, сил нет высказаться. Вы, конечно, не виноваты в этом – но будет так же – Вы потратите 5 минут на прочтение письма, а мне станет легче, если выскажусь. Почему я выбрал Вас в данном случае – не знаю, но хочется вам написать. Если б знали вы, как нехорошо у меня на душе, какие сногшибательные думы бродят у меня в голове. Еще раз убедился я здесь что не уйти мне от себя, не укрыться мне от моего несчастного я! О, эта вечная тревога, это внутреннее беспокойство, не дающее мне житья, не уйти мне от него, разве в могилу! Как тяжело мне в себе – представить себе не можете. В моем состоянии есть что-то Агасферовское – но это и естественно – я тоже семит. Видите, я еще способен немного анализировать, вероятно, и этого скоро не смогу, я это ясно вижу в минуты прояснения, о, я тогда многое вижу и не многое люблю, а себя, себя я презираю. О, тогда мне хочется сбросить себя с четвертого этажа и сразу покончить вольну жизнь. Мой внутренний разлад так силен, так неотступна причина в себе, так мучает, что поневоле умножает мой эгоизм, который в свою очередь умножает мои страдания. Это заколдованный круг! Многое пересмотрено давно, и ничего не трогает меня. Возможно, что вообще моя художественная восприимчивость погасла, да это так и есть, я давно уже наблюдаю за собой, тогда, тогда последняя иллюзия разбита и жизнь подошла к рубежу. Вернуться назад, но чем уже жить, чем наполнить свою жизнь? Искусство – оно давно уже мне кажется донкихотством, а теперь это ясно как Божий день. Дон Кихот мог сражаться с мельницами, он не видел мельниц – а я вижу. Как страшно видеть! Наступают сумерки, затем бессоная ночь, мои гости – думы, от которых заранее у меня холод по спине проходит. Гнать их не могу, они сильнее меня. В окне серое небо, чахлые сосны, холодный ветер, никто кругом не говорит кроме финск…<утрачена часть письма>

<…> За лесом серая вода и серые люди, серая жизнь… не нужно ничего!.. Все донкихотство, хотя, как всякое донкихот[ство], оно благородно, ну а дальше что? Вечность, грозная вечность, в которой потонули поколения и потонут еще… Какой ужас, какой страх!

Сегодня утром бродил по скалам, они все сглажены, как известно, ледниковым периодом, значит, бесчисленны[м] количеством веков…

[1 зачеркн.] Задумывались ли Вы над трагическим смыслом слова «века»? Ведь это один сплошной ужас, от которого, говоря словами Гамлета, «трещит череп».

Вам, возможно, это все будет стра[нно], как человеку уравновешенному. У Вас, если б появились такие мысли, Вы бы их прогнали и отлично бы сделали, мысли эти атрофируют жизнеспособность, но я, я не могу их гнать, они владеют мной.

Как тяжело мне, господи! Скоро, вероятно, поеду домой, но боже мой, ведь дома то же самое ждет меня проклятие.

Написав письмо, меня берет раздумье, посылать ли его, но все равно. Прошу Вас, разорвите это письмо. Но слышите, непремен[но] разорвите и баста[?]

Не сердитесь, что заставил разбирать мои каракули, писать яснее не могу – рука дрожит.

Прощайте.

Позвольте Вам пожелать долго, долго, навсегда оставаться уравновешенной – в этом счастие, насколько оно доступно человеку.

Левита[н]