Письма. Документы. Воспоминания

…Мне очень трудно передать стройно и последовательно мои воспоминания о Левитане. Я высоко ценю его талант, я сохраняю о нем очень теплую память, как о друге всей нашей семьи, и все-таки, когда я пробую систематизировать все, что я о нем помню, все впечатления, уцелевшие от долгих лет очень близкой жизни, у меня получается только ряд каких-то отрывков, встреч, сцен, разговоров…

Передам их, как сумею, и это все, что я могу сделать.

Левитан был товарищем брата Николая, так как они оба учились в Школе живописи и ваяния на Мясницкой. Левитан часто бывал у брата и заходил к нам, но эти первые встречи как-то совершенно изгладились из моей памяти. Помню только, что однажды я пришла к брату в «Восточные номера» и увидала у него красивого брюнета с восточного типа лицом и большими выразительными глазами…

Как ни странно, но я ничего не знаю о его детстве. Не знаю, кто были его родители, не знаю, были ли у него братья и сестры и сколько. Знала я только одного его брата, тоже художника, Адольфа.

Впрочем, и сам Исаак Ильич никогда и ничего о родных и детстве не говорил. Выходило, как будто у него не было совсем ни отца, ни матери. Порой мне казалось даже, что ему хотелось забыть об их существовании. Рассказывал он только, что очень бедствовал ребенком…

Когда я узнала Левитана, все это было уже далеко, и он жил, как и мой брат Николай, да и большинство других учеников, на гроши, заработанные то продажей на ученической выставке, то исполнением кое-каких заказов.

Ближе всего Левитан сошелся с нашей семьей уже после окончания школы, когда мы поселились в красивом имении Бабкине, под Новым Иерусалимом. <…> Так много вспоминается молодости, всякого дурачества и таких ярких, полных жизни картин…

Все это, однако, не мешало Левитану работать, как не мешало и Антону Павловичу писать. Дурачились мы только, когда считали себя вправе отдыхать. В остальное время и в иные дни с утра до вечера Левитан и брат были за работой. Левитан иногда прямо поражал меня, так упорно он работал, и стены его «курятника» быстро покрывались рядами превосходных этюдов.

Иногда, впрочем, он все бросал, брал ружье, собаку и исчезал на целые дни. Большею частью это бывало, когда вдруг его охватывала какая-то мучительная тоска. В этих приступах мрачного настроения было что-то болезненное и ненормальное. Они наступали без всякой причины, без всякого повода, как-то вдруг. Что лежало в их основе, на это я никогда не могла дать себе определенного ответа. Тут было много недовольства собой и неудовлетворенного самолюбия, но было и еще что-то, чего я не могла определить. Левитан был адски самолюбив, он понимал силу своего таланта, но ему все казалось мало. Хотелось от себя чего-то гораздо большего. Отсюда многое в его мрачных настроениях, хотя одним этим их объяснить все-таки нельзя. Антон Павлович видел в этих настроениях именно нечто больное, не приходящее извне, а поднимающееся изнутри человека.

В дни таких настроений Левитан бывал невыносим, а как самому ему бывало тяжело от охватывавшей его тоски, видно из одного случая, когда Левитан жил еще в Максимовке. Случилось как-то, что два дня о нем не было ни слуху, ни духу. Мы стали тревожиться, и вечером братья с фонарями, дурачась и распевая, ушли в Максимовку. Вернулись они оттуда очень расстроенными. Они нашли Левитана в его курной избушке валяющимся на соломе в таком мраке, что даже ничего от него и не добились, а хозяева на расспросы шепотом рассказали, что в этот день Левитан стрелялся из ружья, но, по счастью, дал промах…

Но проходило два-три дня, и Левитан снова был весел, с полной энергией брался он за работу, снова дурачился с нами, снова принимал участие в наших пикниках, прогулках, рыбной ловле и т. п. Рыбную ловлю он очень любил. Иногда, в дни отдыха, мы часами просиживали с удочками где-нибудь в тени прибрежных кустов. Тишина, шепот листвы и журчанье бегущей по камням речки навевали какое-то элегическое настроение. Левитан клал свою удочку и начинал декламировать что-нибудь из Тютчева, Апухтина, Никитина или Алексея Толстого. Это были его любимые поэты, и он знал наизусть множество красивых их стихов. Хорошие минуты! Тут уж было не до дурачеств. В глубине души просыпалось что-то иное. Вся природа точно раскрывала тайники своей чарующей красоты, и все становилось каким-то одухотворенным.

Хорошие минуты! И сейчас, когда вспоминаются они и с ними далекая юность, в душе просыпается что-то такое хорошее, теплое и вместе с тем отчего-то такое грустное…

Левитан любил природу как-то особенно. Это была даже и не любовь, а какая-то влюбленность. Эта же влюбленность в природу сделала из него и охотника, хотя он не любил самую охоту, а в последнее время и совсем бросил стрелять. Особенно любил он весеннюю тягу. О ней он даже и говорить равнодушно не мог. И собаку свою Весту он любил, кажется, больше всего за то, что она была его неизменным товарищем во всех блужданиях по болотам, и по опушкам, и просекам лесов.