Письма Григория Сковороды Михаилу Ковалинскому (СИ)

Едва кончилась вечерняя молитва, как я был вызван и сделался свидетелем зрелища - и зрелища печального, хоть смешного и постыдного. Откуда, скажешь, у тебя получилось смешное, когда был общий плач? Разве это не странно? Замолчи, дражайший, и немного меня послушай. Я не свирепее циклопа. Напротив, сознаю, что мне присуща некая особая гуманность и человечность, но, поверь, мне было совестно видеть, как некоторые почти по-женски вопили. Если бы, Господи, прости, при самой гибели Трои я увидел, что люди в такой степени предаются женскому плачу, я бы, несомненно, подумал, что у них недостаточно мужества. Поэтому я убежал из храма, будучи не в состоянии вынести такой позор, видя громко плачущими тех, которым бы следовало других удерживать от плача. Где благочестие? Где прежняя мудрость? Такими слезами оплакивать телесную смерть, которой вовсе не следует избегать и которую всякий, у кого есть хоть немного здравого смысла, должен признать единственным и надежнейшим выходом из всех опасностей и бед? Откуда у них такое мнение? Ты скажешь - из Священного Писания. Но где такое место? Что смерть духовная есть несчастие, это можно видеть более чем достаточно из Священного Писания, но, что телесную смерть следует оплакивать, я не помню, чтобы когда-либо об этом читал в Священном Писании, а равно и в книгах философов. Если бы ты сам присутствовал, то, конечно, не удержался бы от слез. Но это ты сделал бы под влиянием примера других, а не из соображений существа дела. Так юношество всегда у нас портится примерами исключительно неразумных мужей и старцев. О времена! О нравы! Игумен умер, народ суетится, плача; я смеюсь и вместе с тем плачу в душе. Смеюсь над человеческой глупостью, ее же оплакиваю. Будь здоров, мой дражайший, и, насколько можешь, старайся удаляться от страшно развращенной толпы.

Твой соученик Григорий Сковорода

60

Харьков, 8 ноября 1763 г.

Дражайший мой юноша Михаил, будь счастлив!

Начальник стражи ближе всех к царю и первый зрит лицо царя.

Так и твой вождь князь Михаил ближе всех к тому,

Кто есть Бог Иакова,

Он стоит около него и созерцает его лицо.

Но кто же еще видит божественный лик?

Услышь, что говорит возлюбленный ученик Христа!

"Никто заблуждающийся никогда не взирал на него и не познал его".

Чем больше, убегая от земли, ты избегаешь грехов,

Тем ближе ты сможешь наслаждаться ликом божества.

Оставь земные заботы, которыми живёт подлая чернь!

Блажен действительно презирающий землю!

Да здравствует новая добродетель Божия!

Так устремимся к звездам.

Что тебе до земли? У нее нет ничего хорошего.

Отвергнув заботы - увлечения пустой толпы,

Ты, Михаил, - истинный соперник ангелов,

Но, Михаил, жаждешь ли ты наивысших даров Божиих?

Поэтому, чтобы ты мог беспредельно презирать толпу,

Послушай слова от чистого сердца.

Но прими, как говорят, это не краями губ.

Ангел пребывает в теле, однако - дух,

В теле скрывается Христос, но он Бог.

Презирай наслаждения и будешь великим Аполлоном;

Даже более того - будешь этим главным полководцем;

Но верь, хотя и не понимаешь: или после назовешь меня

Лжецом, или я стану для тебя великим Аполлоном.

Будь здоров, дорогой, и ангельский день проведи по-ангельски!

Твой соученик Григорий Саввич.

Первое стихотворение я написал вчера, второе - сегодня утром.

61

Дражайшему Михаилу мир в Господе!

Некогда в такую ночь мать родила меня на свет.

В такую ночь проявились первые признаки моей жизни.

Другая ночь была, когда, Христос Бог мой,

Во мне родился этот дух твой,

Ибо напрасно бы меня родила моя родительница,

Если б ты не возродил меня, о свет мой, жизнь моя!

Возвратившись в свои музеи и вспомнив о дне моего рождения, о котором мне напомнили один друг и собственная память, я начал думать о том, как исполнена бедствий жизнь смертных. Мне показалось отнюдь не нелепою чья то догадка, будто только что родившийся ребенок потому тотчас же начинает плакать, что уже тогда как бы предчувствует, каким бедствиям придется ему когда то в жизни подвергнуться. Размышляя об этом один, я решил, что неприлично мудрецу в ту ночь, в которую он, некогда родившись, начал плакать, ознаменовать бокалами или подобного рода пустяками; напротив, я и теперь готов был разразиться слезами, вдумываясь в то, каким несчастным животным является человек, которому в этом киммерийском мраке мирской глупости не блеснула искра света Христова. Думая об этом, я сложил эти стишки и решил послать их тебе, моему превосходному другу, отчасти потому, что мы уже давно не беседовали между собою, как у нас заведено, и стали почти неразговорчивыми, хотя душою я тебя ежедневно созерцаю, отчасти потому, что я имел в виду самым дружественным образом напомнить о том, что мы должны, оставив всякие обычные низменные пустяки, тем пламенней стремиться к тому, в ком заключены все сокровища мудрости и который один только, сделавшись нашим другом, может усладить все огорчения этой жизни, говоря: Я с вами, и никто против вас.

Будь здоров самый дорогой из всех!

Твой соученик Григорий Сковорода

Ноября 22, 1763 г. ночью

62

[Конец ноября 1763 г.]

Здравствуй, моя радость, сладчайший Михаил!