Письма и документы. 1917–1922

Если Вы живете у т-те Эрисман, передайте ей, что ее брат (Мельгунов) здоров и находится в сносных условиях заключения. Хлопочут о том, чтоб ему (это бывает) разрешили где-нибудь служить и лишь ночевать в тюрьме.

Письмо П. Б. Аксельроду, 10 октября 1920 г

Дорогой Павел Борисович!

Ну вот я и в Берлине, куда мог попасть, лишь направившись окольным путем через Стокгольм (ибо пароходное сообщение между Ревелем и Штеттином оказалось прерванным в течение 3 недель из-за какой-то стачки). Брантинг, которому я телеграфировал, выслал мне немедленно визу. Не останавливаясь в Стокгольме, я прибыл в Берлин в пятницу вечером, можно сказать, к самому съезду в Halle , который открывается завтра. Путешествие через Стокгольм – очень дорогая вещь (один проезд на пароходе и по железной дороге – 2050 марок – германских!!). В Ревеле я не дождался Абрамовича, который, очевидно, еще не добился разрешения на выезд для своей семьи. Боюсь, что из-за этого промедления его вообще не выпустят, после того как Зиновьев, который должен завтра приехать в Галле, констатирует, что у правых независимых появилась теперь (после «похмелья») склонность ориентироваться на русских меньшевиков.

Пока беседовал только с Штейном, Гильфердингом, Дитманом и Штребелем. Впечатление довольно безотрадное. Лидеры партии ошеломлены быстрым развалом громадного организационного здания. Явно заметна растерянность, выражающаяся в совершенно не немецкой подготовке съезда. Не подумавши, Vorstand [385] согласился на предложенное левыми место съезда – в Галле, где организация фанатично-большевистская, что сразу окружит конгресс отравленной атмосферой. Не позаботились о привлечении на конгресс иностранных партий. По собственной инициативе Лонге предложил приехать, а об австрийцах, которые одни только могли бы здесь выступать с авторитетом, они даже не подумали. Я, по собственной инициативе, отправил Фрицу [386] телеграмму о том, что присутствие его или Бауэра крайне необходимо.

На конгрессе почти наверное будет большинство левых (небольшое), и правые решили в этом случае сейчас же произвести раскол – переедут в Лейпциг, где все уже приготовлено, и там устроят свою конференцию. Оттуда я вернусь в Берлин, и тогда надо будет решить, что делать. Я хотел бы сейчас же повидаться с Вами. Но надо считаться с тем, что независимые, как уже мне говорили, будут на первое время нуждаться в моей помощи, ибо намерены после раскола перейти от обороны к нападению и подвергнуть критике теорию и практику большевизма. Надо ковать железо, пока горячо, пока пыл их не остынет. Поэтому я укрепляюсь в мысли, с которой ехал из России, что свой Sitz [387] мне надо устроить в Берлине или Вене. Можно было бы, добыв визу, съездить к Вам на неделю в Цюрих и вернуться потом сюда, а Париж resp . [388] Лондон оставить на после. Другое дело, если приедет Абрамович, который поселяется здесь с семьей, мы могли бы разделить работу: он взял бы на себя Австрию, Чехию и Германию, а я поехал бы в Швейцарию, Италию, Париж. С другой стороны, если бы Вы приехали на время сюда, мы бы могли обсудить все наши дела сообща с Щупаком и Евой Львовной. Но это надо решать в зависимости от того, полезно ли для Вас сравнительно длинное путешествие в Берлин. Я, право, не берусь судить, потому что мне иногда кажется, что при Вашей нервной «комплекции» для Вас часто перемена места и переход к новой обстановке не минус, а плюс. Поэтому у меня и явилась мысль, чтобы Вы к нам приехали, потому что с точки зрения дела проще, чтобы я приехал к Вам на неделю и потом вернулся сюда. Даже если сюда приедет-таки Абрамович, мы вполне можем вдвоем приехать к Вам, а уж разговоры с Щуп[аком], Ев[ой] Льв[овной] и другими здешними товарищами мы могли взять целиком на себя. Поэтому, summa summarum [389] , предлагаю Вам самому решить вопрос: как нам встретиться? Решайте его с точки зрения удобства для Вас и помня, что я поехать в Цюрих могу, что здесь Вас можно будет хорошо устроить и что пока моя поездка в Швейцарию преследовала только цель свидания с Вами, так как на первое время главная «международная» моя работа должна будет направиться на «обработку» немцев. Ответьте мне сюда, на адрес Марка Исаича Бройдо [390] (Ева Львовна едет тоже в Галле), в случае надобности он перешлет мне в Галле или Лейпциг; считайтесь с тем, что к концу недели примерно я буду здесь опять. Итак, пишите, улыбается ли Вам и возможно ли Вам (и полезно ли Вам!) прокатиться сюда (но, дорогой Павел Борисович, во всяком случае, с тем, что если Вы поедете сюда, Вы поедете со всеми удобствами, т. е. во втором классе и, если можно, в Schlaftwagen’е [391] , не экономя ни в коем случае на этом; если б я поехал в Цюрих, то предупреждаю заранее, что я от этой «роскоши» не откажусь, ибо нашему брату теперь со своим здоровьем шутить не приходится); или же Вы предпочитаете, чтобы я к Вам приехал. Считайтесь также с тем, каким путем можно скорее осуществить наше с Вами свиданье, что для меня важнее всего: я по возвращении из Лейпцига смог бы выехать почти немедленно – т. е. дня через 3 (если получение визы не задержит).

В Ревеле и на дороге, которая совпала с чудной погодой, я очень хорошо отдохнул и физически и нервно чувствую себя хорошо. Только голос мой совершенно плох: совсем осип и не выдерживает напряжения. По возвращении придется лечить его здесь у какого-нибудь специалиста.

По словам Щупака, Вы в последнее время не очень хорошо себя чувствовали. Как теперь?

Крепко обнимаю Вас и жду Вашего ответа. Если в мое отсутствие приедет или даст знать о себе Абрамович, Вас немедленно известят.

Ю. Ц.

Из письма П. Б. Аксельроду, 17 октября 1920 г

Дорогой Павел Борисович!

Приехав вчера из Halle , застал Ваше письмо. Сейчас же я начну хлопотать о визе для Швейцарии с тем, чтобы, повидавшись с Вами, вернуться сюда, ибо здесь сейчас объективно для нас создались наилучшие условия для работы. Поездку во Францию – буде разрешение удастся добыть, что сомнительно, – удобнее будет устроить позже; всего бы лучше за месяц до их конгресса, чтобы можно было быть и на конгрессе.

О том, что было в Halle , Вы уже знаете, вероятно, из газет. Я приехал за границу как раз вовремя. Даже месяцем раньше, если б я приехал, польза была бы меньшей: я бы принял участие в дискуссии о III Интернационале парой статей в «Freiheit» и уже не представлял бы интереса ни для партии, ни для широкой публики. Теперь же вышло иначе. Настал в развитии этой больной европейской революции наконец такой момент, когда социалисты и рабочие стали способны (вернее сказать, вынуждены) увидать всю правду о России, которую одни не могли, другие старались не замечать. Два события произвели этот перелом: попытка большевиков сорвать Версальский мир взятием Варшавы и внесением революционной войны в Германию за спиной германского пролетариата и поход их на «центральные партии» в целях их раскола во что бы то ни стало. Оба события стоят между собой в некоторой связи. После месяца дискуссии я застал уже здесь совсем иную атмосферу в независимой партии, чем та, о которой имел представление по письмам Вашим и Каутского, Halle довершил этот процесс. Правые демонстративно подчеркивали солидарность с нами. Дитман, представляя иностранных гостей, сухо упомянул о Зиновьеве, а меня представил как представителя той марксистской партии, которая с первого дня образования USP [392] шла по тому же пути. Зиновьев, речь которого признается в своем роде перлом демагогического искусства, могущего смутить не одну путаную голову, очень помог мне не только наглостью и развязностью своего тона по отношению к Европе, но и исключительно корректным и нарочито мягким тоном по отношению к нам. Какую-то ошибку в расчете он при этом сделал. То ли он трусил и надеялся обезоружить меня этим тоном, то ли он считался с тем, что у левых независимых нет еще уверенности в том, что я «контрреволюционер», только он, поскольку упоминал о нашей партии или обо мне, говорил как о честных противниках, преданных рабочему классу и т. д., но некоторые-де не понимают того, как делать революцию. Этим он лишил уже себя возможности после того, как я выступил, объявлять сообщенные мной факты ложью или клеветой – единственный способ, которым бы он мог ослабить впечатление от этих фактов. И говоривший после меня Лозовский не решился это сделать, хотя и повторил несколько басен о меньшевиках и продолжал называть меня «Genosse» [393] , несмотря на то что я в своей речи, не прибегая к грубости, характеризовал большевиков совершенно откровенно. Хотя свою речь я не сам говорил, а пришлось поручить читать Штейну, и хоть написал ее я перед самым выступлением, так что не удалось переписать, и Штейн, благодаря моему проклятому почерку и плохому освещению, даже местами запинался, – тем не менее все сходятся на том, что речь произвела огромное действие. На верхи партии произвела, по-видимому, впечатление моя постановка вопроса, противопоставляющая деспотическому контролю международного движения московским правительством, то есть правительством восточной, пропитанной реакционными тенденциями, мужицкой революции (как сущность III Интернационала), международный контроль европейского пролетариата над самой русской революцией. По этому поводу я говорил им и о недопустимости постановки вопроса, что «в России это годится, а у нас нет» и т. п. На рядовых же делегатов больше всего произвели впечатление факты о терроре и самовластии правительства. Крики: «Bluthund», «Henker», «Noske», «Schlachter» [394] и т. д. огласили зал; Зиновьев был бледен, а левые явно смущены и шумели недостаточно сильно, чтобы перекричать меньшинство. После заседания один немецкий рабочий подошел к Штейну и передал ему 50 марок на меньшевистскую партию из своих личных сбережений; Циц [395] , Криспин, Гильфердинг и многие другие сказали мне, что моя речь им сослужила большую службу. […]

Есть серьезное предложение основать здесь специальное издательство для печатания наших брошюр по-немецки. Мою речь, вероятно, тут же выпустим и по-русски.

На конгрессе вожди правых хотя еще и не вполне обрели себя и не противопоставили большевизму законченного политического мировоззрения, но сделали значительный шаг вперед, а по отдельным вопросам, как, например, единство профессионального Интернационала, заняли sehr bindende [396] позицию. Доклад Криспина был великолепен; этот человек сильно вырос за два года, и Щупак, который его не терпел, говорит, что его не узнает. При некоторой педантичности и тяжеловатости доклад был очень содержателен и свободен от всякого Entgegenkommen [397] по отношению к большевикам. Очень хороша была основная речь Гильфердинга, а место, когда он отделывал Зиновьева за его мошенничества и специфически большевистские приемы, было превосходно. Уже после раскола он произнес вторую речь, в которой заявил, что между социализмом и большевизмом непроходимая пропасть не только идейная, но и моральная.

Самыми драматическими моментами конгресса были сцены, происшедшие во время речей Зиновьева и Лозовского, когда оба они по-большевистски стали «клеймить» профессиональный Интернационал как «желтый». Правая сторона, среди которой много Gewerkschafter’ов [398] , пришла в такое возмущение, какого я еще не видел в немецком собрании. Люди были буквально разъярены. […] Старые работницы исступленно кричали, что говорить Лозовскому дольше не дадут. Словом, «наши» себя показали во всем хамстве и, несомненно, оставили «глубокое впечатление».

Таковы дела. Все это не значит еще, что наше дело уже побеждает. Большевизм себя страшно скомпрометировал своим 21 пунктом [399] в глазах интеллигентного пролетарского авангарда, но в темных массах здесь престиж еще высок, психоз далеко не прошел, и на первых порах здешняя расширившаяся коммунистическая партия может одержать ряд побед, а правые независимые некоторое время смогут оказаться в меньшевистском положении – «авангарда без масс». Проявят ли они в таком положении достаточно внутренней стойкости и гражданского мужества, трудно сказать. Во всяком случае, у них уже есть сознание, что они защищают европейское движение с его вековыми ценностями от натиска Unkultur [400] , и это сознание поднимает их дух.

Теперь почва здесь вполне подготовлена (вероятно, и в Швейцарии) для того, чтобы созвать то совещание марксистских партий и частей партий, о котором мы в ЦК писали в нашей резолюции еще полтора года назад и которое могло бы послужить прелюдией к широкой работе по восстановлению Интернационала или, что вероятнее, за отсутствием предпосылок для организации Интернационала, заслуживающего этого имени, было бы первым в ряду совещаний, имеющих задачей идейно сблизить элементы, свободные и от большевизма, и от оппортунизма. Как только независимые восстановят свою потрепанную расколом организацию, я буду беседовать с ними о практических подготовительных шагах для подобного совещания. В своей последней речи Гильфердинг уже заговорил о том, что теперь возможно объединение всех партий, высказавшихся за соглашение с III Интернационалом, но отказавшихся принять его ультиматум. Для нас подобная постановка, конечно, неприемлема, и речь должна открыто идти об объединении партий, готовых бороться внутри рабочего движения на оба фронта.

Я думаю, что с австрийцами на этой основе удастся сговориться, хотя они и проявили тот национальный эгоизм, на который Вы так жаловались. Мы в России после ряда разочарований пришли к более «философскому» отношению к этим проявлениям непредусмотрительности, близорукости и оппортунизма по отношению к настроениям масс. На социалистическом поколении, пережившем кризис 1914 года, тяготеет проклятие этого кризиса. Лучшие представители этого поколения – и те, которые сами грешили в первые дни войны, и не грешившие – чувствуют, что на всех них лежит ответственность за то, что в критический момент социал-демократия обанкротилась и потеряла доверие масс. И когда они видят, что массы загипнотизированы и восхищены картиной того страшного напряжения революционной воли, которое, надо это признать, впервые после якобинцев 1791 года [401] развили большевики, они не решаются прикоснуться к этому кумиру. Но теперь более чем когда-либо я уверен, что наше время еще придет и что кульминационный пункт большевистских триумфов уже позади. У меня было об этом вполне определенное представление уже в момент заседаний съезда III Интернационала, что я и высказал товарищам.

Как я уже Вам писал, мы «центром» вовсе не восхищены и иллюзий относительно него не питаем. Но чувствуя, что лишь часть его из карьеризма или по убеждению эволюционирует в сторону большевизма, другая же лишь «с волками по-волчьи воет» до поры до времени, мы только в кооперации с этими элементами видим для себя возможность работы в интернациональном масштабе. Женевский конгресс [402] нас не переубедил относительно нежизнеспособности II Интернационала. Если политика Адлера-Бауэра национально эгоистична, то еще более эгоистична в этом смысле политика всех правых социалистических партий.

С Штребелем я познакомился. Многие его статьи мне очень понравились, но известие о том, что он, покинув независимых, опять пошел к Mehrheiter’ам [403] , очень огорчило меня. На массы иначе как verwirrend [404] не могут действовать такие переходы взад и вперед; ведь еще совсем недавно Штребель непримиримо враждебен был старой партии. Нехорошо, что он дает пример того политического дилетантизма или импрессионизма, который теперь в таком ходу в Германии и в социалистической, и в буржуазной среде и свидетельствует о страшно глубоком духовном кризисе, переживаемом нацией. Признаться, разговор мой с ним не оставил во мне и впечатления мужества мысли: он что-то подозрительно заговаривает о недостаточности экономического объяснения истории, о роли личности, о необходимости внести «этический элемент» и т. п.

Сегодня наконец получил давно ожидавшийся мною пакет с материалами и начатыми работами, который одновременно с моим выездом был отправлен за границу. Одновременно получил письмо из Москвы. Абрамовича все еще задерживают с выдачей разрешения его семье. Боюсь, что «эффект» моего выступления будет таков, что у него самого отнимут теперь разрешение. А это жаль, ибо он, свободно говорящий по-немецки, мог бы теперь выступать на десятках собраний, чего я не смогу как по недостаточному знанию языка, так и в силу «пропажи» моего голоса. Придется поручить это Штейну (он, разумеется, тоже теперь иначе настроен и даже настолько, что его приходится уже «держать за фалды», чтобы не скомпрометировать себя и нас чересчур крутым поворотом от апологии советской России к прямому «мордобою»; он страшный неврастеник и, подавленный разгромом партии, дышит ненавистью;

как русский человек он не боится покаяться и признается, что он и его друзья сами накликали беду). Я буду ходить вместе с ним и «суфлировать» на собраниях Funktionar\'oB [405] . Клара Цеткин [406] , приехав в Москву, как пишут мне товарищи, пожелала иметь свидание с нашим ЦК. О результатах свидания еще ничего не пишут. Ну, пора кончать. Надеюсь, что Ваше недомоганье недолго продолжится. Крепко жму руку.

Ю. Ц.