Письма и документы. 1917–1922

Остается первое – и, конечно, важнейшее – разногласие об оценке большевистской революции. Начну с того, что нельзя ставить на одну доску сравнение большевизма с 1793 годом и – с Парижской Коммуной. Если б большевиствующие европейцы были правы, видя в большевистской революции прежде всего, хотя и незрелую, революцию пролетариата, они были бы вправе сопоставлять ее с Парижской Коммуной. Тот же, кто момент пролетарского классового восстания считает лишь вторичным в большевистском перевороте, лишь осложняющим основной момент – крестьянско-мещанской революции, – тот вправе обращаться к аналогии с революцией французской. Именно усвоение европейцами, что это – не коммуна, а по своим историческим предпосылкам явление, гораздо ближе стоящее к революции XVIII века, есть основное условие рассеяния мифа о большевизме, и это видно именно на книжке О. Бауэра, несмотря на ее апологетический привкус. Усвоив себе, что Россия переживает революцию XVIII века, европейцы, вслед за Бауэром, успокаиваются на выводе, что для России большевизм, стало быть, прогрессивен, они останавливаются на полдороге. Это жаль и очень плохо, и их надо ругать за оппортунизм, диктующий им эту половинчатость, но не надо вместе с водой выплескивать и ребенка. Если в России на почве, сходной с французской XVIII века, выросла революция, невольно повторяющая методы французской, этим еще вовсе не решается вопрос о «законности» якобинизма в XX веке. Так как на аналогичной социальной базе в России XX века возвышалось здание крупной промышленности, не бывшей во Франции XVIII века, и так как международная среда русской и французской революций совершенно различна, то тут только и начинается вопрос оценки. Вопрос стоит так: 1) может ли в этих условиях та задача, которая обща у русской и французской революций, решаться методами, которые были в общем и целом пригодны в 1792–1794 гг.? 2) каково реальное значение применения таких методов для несуществовавшего в 1793 году, но существующего в 1921 г. самостоятельного класса пролетариата русской промышленности? Этих двух вопросов не ставит ни Бауэр, ни Лонге и др., оперирующие с французской революцией, и потому приходят к апологетизму. Мы, меньшевики, этот вопрос поставили еще в 1903 году, когда в Вашем лице в фельетонах «Искры» [535] предсказали возможность, что русский социализм, в лице Ленина, сыграет объективно роль якобинцев, втягивающих народные массы в буржуазную революцию. Этими Вашими мыслями, Павел Борисович, мы все время руководились, когда наблюдали, как неожиданно большевизм, став народным в самом полном смысле слова, стал выявлять под крайней интернационалистско-коммунистической оболочкой типичные черты якобинского санкюлотства [536] . То, что Вы предсказали, осуществилось иначе, чем Вы думали. Вы предполагали, что ленинизм расшевелит пролетарские массы и поведет их на штурм старого порядка в таком виде (благодаря своей заговорщической организации и нечаевско [537] -демагогическим методам), что в определенный момент они послужат и будут только и способны послужить пьедесталом для буржуазного радикализма. На деле большевизм, приспособляясь до бесконечности, сумел до сих пор остаться во главе этих, вовлеченных им в процесс по существу мелкобуржуазной революции, масс и с определенного момента вынужден сам если не в идеологии, то в политике отражать их мелкобуржуазность и вступать в вопиющее противоречие с своей идеологией. По существу, это то же, что Вы предсказали в 1903 году. Но Вы тогда же подчеркивали, что прогрессивный в 1793 году якобинизм в XX веке развращал бы классовое движение пролетариата и вступил бы в противоречие с его классовыми интересами. Этого мы не забываем. Исторически объясняя и постольку «оправдывая» октябрьскую революцию, как неизбежно вытекшую из неспособности тогдашней мелкобуржуазной демократии разрубить узел войны, душившей революцию (и – увы! – из неспособности тогдашней социал-демократии толкать вперед эту мелкобуржуазную демократию), – мы оправдываем только стремление крайней революционной партии, опираясь на впервые поднятые революцией новые народные слои, завоевать власть (помните, что большевики получили большинство на съезде Советов 25 октября 1917 года, т. е. большинство тех масс, на которых до того держалось правительство Керенского) и создать то «правительство рабочих и крестьян», которого упорно не хотели, боясь порвать с коалицией, эсеры и Церетели – т. е. сделать то, что сделали после грузины, не ждавшие выборов в Учредительное Собрание, чтобы создать чисто социалистическое правительство. С первых дней мы заявили готовность поддержать большевиков, если они пойдут на союз с эсерами (при отношении сил в России только их союз означал бы совершение крестьянско-демократической революции не путем диктатуры меньшинства) и откажутся от утопических экспериментов. Если бы этот союз осуществился на программе осуществления мира, интегральной аграрной реформы и той «плебеизации» государственного аппарата, которую осуществили, в общем, большевики и которая была необходима, поскольку за пределами социалистических партий и их поддерживающих масс в России не оказалось последовательной демократии, то это была бы тоже, по существу, «якобинская» революция, но преодолевшая ограниченность средств французского якобинизма, а потому не вступающая в непримиримый конфликт с классовыми интересами пролетариата и его конечными целями. И поскольку большевики пошли другим путем, мы из признания неизбежности в России «якобинской» революции не делаем вывода о примирении с большевиками, а, напротив, о необходимости борьбы с ними за то, чтобы их утопизм и их рабское подражание французским якобинцам в методах терроризма не привели к уничтожению того прогрессивного, что революция октября 1917 года принесла, вынеся на поверхность подлинный плебс и развив в нем, под покровом коммунистических иллюзий, тот, по существу, индивидуалистский радикализм, который является основной психологической предпосылкой не только буржуазного строя, но и – в известной мере – современного рабочего движения. Поэтому того основного противоречия между нашей оценкой октября и нашей политикой, о котором Вы пишете, у нас нет: признав большевиков, по существу, крайними выразителями исторического процесса ломки старой крепостническо-барской России, мы боремся с ними как потому, что эту свою «якобинскую» миссию они выполняют плохо, благодаря субъективному стремлению водворить коммунизм, так и потому, что, так выполняя эту миссию, они неизбежно развращают сознание пролетариата и его обессиливают. Противоречия нет, и есть полная последовательность в том, что дальнейшее развитие от большевизма мы видим в движении вперед от него, а ни в коем случае не назад, т. е. только через те самые городские и сельские народные слои, которые проделали стаж большевистской веры, ибо они оказались наиболее революционно активными в этой, по существу, к XVIII веку относящейся революции, – а не против них. Отсюда, в частности, и решение наше снять лозунг Учредительного Собрания и т. д.