Письма и документы. 1917–1922

P. S . В Москву приехала Анюта [Мартынова]. Они продолжают жить в своей подольской глуши, на сахарном заводе. Все у них благополучно, но однажды на них напали бандиты, и Анюта была ранена в руку.

Письмо П. Б. Аксельроду, 4 сентября 1921 г

Дорогой Павел Борисович!

Спешу сообщить Вам, что я «официально» признан здоровым. При последнем осмотре (вчера) доктор… на мой вопрос: «Так что, я мог бы уехать?» – ответил: «Да. Но только в Берлине первое время старайтесь не слишком много работать». Таким образом, мы условились, что я еду через три недели, чтобы за это время еще укрепить свое здоровье. От туберкулезного процесса не осталось никаких следов, и вся суть теперь в том, чтобы в Берлине оберегать себя от простуд, что в конце концов возможно, если принимать кое-какие меры предосторожности.

Все это очень кстати, так как мое отсутствие уже начало плохо отражаться на наших делах, которые пришли в некоторых отношениях в неважное состояние (между прочим, и в финансовом).

Пересылаю Вам полученное мною для передачи Вам письмо Б. С. Васильева [617] . Это – наш старый «оборонец», председательствовавший на нашей партийной конференции в мае 1917 года, на которую мы с Вами попали прямо с вокзала [618] . Человек заслуженный, но фанатично правый, из породы тех наших правых, которые по своей фракционной психологии и в 1917 году, и теперь приближались к своим антиподам – большевикам. Насколько я мог заметить, и прилагаемое послание носит черты той же психологии, абсолютно неспособной понять противника, а потому слишком легко извращающей факты, его характеризующие. Я, конечно, с удовольствием и самым подробным образом дам Вам, если захотите, объяснения по поводу тех или других выдвигаемых Васильевым против нас обвинений. Сейчас укажу только на одно: смешно говорить о том, что наш ЦК ввел в партию «режим осадного положения» (это стало уже ходячим объяснением со стороны наших правых). Я думаю, ко мне как-то не идет вообще «осадное положение», и не только к моим личным свойствам, но и по сути моих организационных взглядов и привычек. А между тем все, что ЦК в этой (дисциплинарной) области сделал за эти два года, делалось при моем участии и с моего одобрения, и я не помню еще случая, когда мне бы не удалось удержать местную (московскую) или другие организации от чересчур «свирепых» мер воздействия. Думаю, что больше правды на стороне наших крайних левых, которые обвиняли нас (и особенно меня) за то, что мы отделывались «моральными» резолюциями или полумерами в некоторых случаях такого скандального рода, которые не потерпела бы ни одна с[оциал]-д[емократическая] партия в мире. Действительно, такие случаи были, и мы, в сущности, в подобных случаях пользовались тем, что наша партия загнана в подполье и многое не получает огласки, а потому не реагировали так, как было бы необходимо, даже и с нашей точки зрения. И делали это потому, что – увы! – слишком много старых товарищей запуталось и более или менее погрешило против азов социал-демократизма.

Часть письма Васильева зашифрована. Он пишет, что «ключ» пошлет другим путем (пока я не получил). Самуил Давыдович, конечно, поможет Вам произвести расшифровку.

Так что, если Вас заинтересуют «обвинительные пункты» письма, напишите мне, какие остановили Ваше внимание, и я Вам пошлю свое разъяснение.

Последнее письмо, полученное из Москвы, не сообщает ничего отрадного: наши продолжают сидеть; курс большевиков по-прежнему «твердый» (что, впрочем, явствует и из разгона кусковского комитета). Не знаю, догадались ли Вы уже сами, что эта парочка Прокопович – Кускова хотя внутренне и настроена весьма обывательски консервативно, но по своим природным свойствам проявляла – еще до комитета – изрядную дозу приспособляемости к советским владыкам и, совместно с такими тряпичными людьми, как Гуревич [Смирнов], внесла тот же дух и в комитет (потому-то и не пускали они в него наших). Однако и это не помогло им.

Любопытную новость сообщают про Ерманского. Она меня очень позабавила, хотя ему самому не до смеха. Я Вам уже писал, что с полгода назад он ушел не только из ЦК, но и из партии (как он написал, «временно»). Для нас всех было ясно, что этот уход носит характер очень трусливого и подловатого действия. Ерманский уже давно стремился вырваться за границу, что, конечно, простительно. Он же первый и поднял у нас вопрос, чтобы мы энергично добивались у большевиков паспортов для наших делегатов. Он нас также убедил, но когда стали назначать кандидатов, то ни один голос не был подан за него, хотя он и заявлял, что ему хотелось бы поехать «заняться научной работой». Но все наши боялись, что он будет компрометировать партию, и его намеков не понимали. Тогда он пытался добиться от какого-нибудь ведомства «научной командировки», но безуспешно. Очевидно, ему дали понять, что его меньшевизм является помехой. И вот он внезапно подает заявление о выходе из партии, которое с начала до конца звучит фальшью. Он не решился (для этого он слишком честен или слишком труслив) заявить, что принципиально отвергает партийную линию, а потому спрятался за мою спину и заявил, что пока-де во главе ЦК был я, он мог, поддерживая меня, обеспечить правильную линию ЦК, но с моим-де отъездом ЦК якобы стал «праветь», делать уступки «мелкобуржуазным тенденциям», а потому он, не будучи в силах один бороться, «временно отходит от партии», чтобы вернуться снова, когда его деятельность сможет быть полезна. Echt [619] Ерманский! Ни в партии, ни вне ее! Вся эта мотивировка, конечно, сплошная чепуха, ибо он, как член ЦК, отлично знал, что, уехав, я только и делал, что отсюда писал в ЦК увещания всякий раз, как узнавал, что Ерманский и другие пытаются сбить его на путь усиления «левизны» (главным образом, в вопросах организационной борьбы с правым крылом). Но ему все это нужно было, очевидно, чтобы добиться заграничной командировки. И вот теперь он добился. Но случилось нечто истинно российское. Когда он прибыл на границу, чекисты вдруг заявили, что сомневаются в подлинности разрешительной подписи ЧК на его паспорте (очевидно, им приказали из Москвы), и обыскали его. При обыске же нашли у него текст этого самого его письма в ЦК о полувыходе из партии (он, очевидно, вез его как доказательство, что он, собственно говоря, не совсем ушел из партии, и это ему было, разумеется, нужно для разговоров с представителями Интернационала). Но когда чекисты открыли такую бумагу, то решили, что он надул большевиков, ибо «не настоящим образом» ушел от меньшевиков (ведь он там подчеркивает свою «полную солидарность с Мартовым»). Ввиду этого они его отправили обратно в Москву, а там его посадили в Бутырки, причем Менжинский [620] (начальник особого отдела в ВЧК) заявляет: «Ну, этот у меня посидит!» Наши в письмах не скрывают своего злорадства, и я воображаю, с каким лицом он появился в Бутырки перед нашими, сидящими там.

Я не пожалел подробностей, так как знаю Вашу давнюю и глубокую «симпатию» к этому бездарному педанту. А притом это довольно характерный для наших порядков эпизод, не правда ли?

Получил и прочел новую брошюру Каутского против Троцкого. Увы! Она меня немало разочаровала. Уже его «Terrorismus und Kommunismus» [621] , при правильности основной мысли и отдельных удачных местах, производил впечатление растянутого и местами педантичного произведения. Здесь же рядом с главами, написанными с подъемом и некоторым пафосом, другие просто вялые и неинтересные. Но что хуже – брошюра (128 страниц) не производит впечатления цельности, чему отчасти способствует ее неудачная архитектура: первые две главы («Демократия» и «Диктатура») внутренне связаны и в них критика большевизма идет, так сказать, crescendo [622] от частностей к общему; кончается параграфом о Der drohende Zusammenbruch [623] . А после этого начинается третья часть: Der Arbeitszwang [624] , касающаяся, в сущности, одной частности большевистской системы, благодаря чему впечатление ослабевает, тем более что сама эта глава написана и менее живо, и менее содержательно. А между тем именно на этом вопросе – о Staatsclaverei [625] – следовало бы, главным образом, бить большевизм, так как по вопросу о «диктатуре» уже, в сущности, все сказано. Это тем более досадно, что брошюра Троцкого [626] , в сущности, весьма пустая и слабая даже для Троцкого, написана не без внешнего блеска. Боюсь, что брошюра Каутского пройдет незамеченной и успеха иметь не будет.

Ну, я заболтался. […] Обнимаю.

Ю. Ц.