Письма к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту

2. Трудно поверить, что, по моим сведениям, делали на летних квартирах, расположенных против лагеря галлов, они, которых тот разбойник[5540], если не будет принято более надежных мер, — привлечет к себе общностью пороков. Положение следует укрепить решениями либо трибунов, либо частных лиц. Ведь те двое едва ли достойны того, чтобы им доверить — одному Цесену[5541], другому подвалы харчевен Коссуция[5542]. Ты, как я сказал, у меня перед глазами. Увижу вас за два дня до календ и расцелую твои глаза, если даже, при прибытии, увижу тебя посреди форума. Люби меня. Будь здоров.

DCCCXVI. Дециму Юнию Бруту Альбину, в провинцию Цисальпийскую Галлию

[Fam., XI, 8]

Рим, конец января 43 г.

Марк Цицерон шлет привет избранному консулом императору Бруту.

1. Твоя Полла[5543] сообщила, чтобы я, если хочу, дал письмо к тебе, в то время, когда я не знал, о чем мне писать. Ведь все было неопределенно ввиду ожидания послов[5544], причем еще не было сообщений о том, чего они достигли. Все-таки я счел нужным написать следующее: во-первых, сенат и римский народ беспокоятся за тебя, — не только ради своего благополучия, но и ради твоего достоинства. Ведь удивительно уважение к твоему имени, а любовь к тебе со стороны всех граждан исключительна; они надеются и уверены, что как ранее от царя[5545], так в настоящее время ты освободишь государство от царской власти[5546].

2. В Риме и во всей Италии происходит набор, если это следует называть набором, когда все добровольно предлагают себя: столь сильный пыл овладел душами людей вследствие тоски по свободе и ненависти к длительному рабству. Насчет остального мы теперь должны ждать письма от тебя: что делаешь ты сам, что наш Гирций[5547], что мой Цезарь[5548]? Надеюсь, их вскоре с тобой соединит участие в победе. Мне остается написать о себе самом то, что тебе, как я надеюсь и предпочитаю, следовало бы узнать из писем твоих, — что твое достоинство я ни в каком отношении не оставляю и не оставлю без поддержки.

DCCCXVII. Квинту Корнифицию, в провинцию Старую Африку

[Fam., XII, 24]

Рим, конец января 43 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Корнифицию.

1. Не пропускаю случая (ведь я и не должен) не только прославить тебя, но даже выразить тебе уважение. Но предпочитаю, чтобы о моем рвении по отношению к тебе и услугах тебе было известно из писем твоих, а не из моих писем. Все же советую тебе отдаться делу государства всеми своими помыслами. Это соответствует той надежде на возвеличение твоего достоинства, какую ты должен иметь.

2. Но об этом я тебе в другое время более подробно. Ведь когда я пишу это, все неопределенно. Еще не возвращались послы, которых сенат отправил не для того, чтобы вымолить мир, но чтобы объявить войну[5549] в случае, если бы он[5550] не повиновался тому, о чем извещают его послы. Всё же я, как только представился случай, защитил дело государства по своему прежнему способу[5551]; перед сенатом и римским народом я объявил себя главой, а после того, как я взял на себя дело свободы, не упустил ни малейшего случая защитить всеобщее благоденствие и свободу. Но предпочитаю, чтобы ты и это — от других.

3. Моего ближайшего друга Тита Пинария препоручаю тебе с таким усердием, что с большим я не мог бы. Я лучший друг ему как за всяческие его доблести, так и ввиду общих стремлений. Он ведает счетами и делами нашего Дионисия[5552], которого и ты очень любишь и я более всех. Препоручать их тебе я не должен, но все-таки препоручаю. Итак, ты постараешься, чтобы я усмотрел из письма Пинария, благодарнейшего человека, твое рвение по отношению и к нему и к Дионисию.

DCCCXVIII. Гаю Кассию Лонгину, в провинцию Сирию

[Fam., XII, 4]

Рим, 2 февраля (?) 43 г.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет Гаю Кассию.

1. Я хотел бы, чтобы ты пригласил меня на обед в мартовские иды; не было бы никаких остатков[5553]. Теперь ваши остатки мучат меня и притом меня более, чем кого бы то ни было. Впрочем, у нас выдающиеся консулы[5554], но премерзкие консуляры[5555]; сенат храбрый, но всякий, занимающий самую невысокую должность[5556], является храбрейшим. Но нет ничего храбрее, ничего лучше народа и всей Италии. Однако нет ничего отвратительнее послов Филиппа и Писона, ничего бесчестнее: хотя они были отправлены известить Антония об определенных требованиях[5557] на основании постановления сената, они, когда он не повиновался ничему из этого, по собственному почину доставили нам от него невыносимые требования. Поэтому ко мне стекаются, и я в деле спасения уже снискал расположение народа.