Письма к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту

2. Наш Цицерон хвалится передо мной, что он выдержал войну с Антонием, будучи одет в тогу[5896]. Что пользы мне от этого, если в качестве награды за уничтожение Антония просят преемника на место Антония и если избавитель от того зла оказался творцом другого, которое будет иметь более глубокие основание и корни[5897], если мы допустим это, так что теперь то, что он делает — насчет господства или насчет господина, или насчет Антония — есть дело боязливого человека[5898]? Я не чувствую благодарности, если кто-нибудь, страшась попасть в рабство к разгневанному, не молит об отвращении самого рабства; наоборот, голосует за триумф и жалование[5899], а после того, как это назначено, советует ему не стыдиться своего желания получить имущество того, чье имя он[5900] принял; пристало ли это консуляру или Цицерону?

3. Так как мне нельзя было молчать, ты прочтешь то, что, несомненно, будет тебе неприятно; я ведь сам чувствую, с какой скорбью я написал тебе это, и мне хорошо известно твое мнение о положении государства, и сколь безнадежным, хотя и поддающимся лечению, ты его считаешь. И я, Аттик, клянусь, не упрекаю тебя; ведь возраст, нрав, дети делают медлительным, что я заметил также у нашего Флавия[5901].

4. Но возвращаюсь к Цицерону. Какое различие между Сальвидиеном[5902] и им? За что более славное он мог бы голосовать? «Он[5903] даже теперь боится, — скажешь ты, — остатков гражданской войны». Следовательно, кое-кто так боится поверженного, что не считает нужным страшиться ни власти того, кто располагает победоносным войском, ни опрометчивости мальчика[5904]. Или это самое[5905] он делает потому, что считает нужным, ввиду его высокого положения, предоставлять ему уже всё добровольно. О великая глупость страха — так остерегаться именно того, чего боишься, что добровольно призываешь и привлекаешь это, хотя, пожалуй, и мог бы избежать! Мы слишком боимся смерти, изгнания и бедности: это, мне кажется, для Цицерона крайнее несчастье, и, пока у него есть, у кого испросить то, чего он хочет, и есть, кем быть чтимым и восхваляемым, он не отвергает рабства, только бы оно было почетным, если только что-нибудь может быть почетным при крайнем и самом жалком позоре.

5. Итак, пусть Октавий[5906] зовет Цицерона отцом, обо всем ему докладывает, хвалит, выражает благодарность; все-таки станет явным одно: слова противоречат делам. Действительно, что так чуждо человеческим чувствам, как иметь в качестве отца того, кто даже не находится в числе свободных людей? И честнейший муж тянется туда, стремится к тому, добивается такого исхода, чтобы Октавий был милостив[5907] к нему. Я уже не придаю никакого значения тем наукам, в которых Цицерон, знаю я, чрезвычайно сведущ. Действительно, какую пользу приносит ему то, что он очень словообильно написал в защиту свободы отечества, что он написал о достоинстве[5908], что он написал о смерти[5909], изгнании, бедности[5910]? Но насколько в этом, видимо, опытнее Филипп[5911], который уделил пасынку меньше, чем Цицерон, который уделяет чужому! Итак, пусть он, даже прославляя[5912], перестанет растравлять наши страдания. Ведь что для нас в том, что Антоний побежден, раз он побежден для того, чтобы для другого[5913] освободилось то, чем завладел тот[5914]?

6. Впрочем, твое письмо даже теперь намекает на сомнения. Клянусь, пусть живет Цицерон, как может, умоляя и покорствуя, если он не стыдится ни возраста, ни почестей, ни деяний. Во всяком случае, ни одно условие рабства, каким бы хорошим оно ни было, не отпугнет меня от ведения войны с самим рабством, то есть с царской властью, и с чрезвычайными военными полномочиями, и с господством, и с могуществом, которое хочет быть превыше законов, хотя бы это был честный муж, как ты пишешь, чего я никогда не считал[5915]. Но наши предки не хотели, чтобы господином был даже отец. Если бы я не любил тебя так сильно, как Цицерон, по его убеждению, любим Октавием, то я не написал бы тебе этого. Мне прискорбно, что ты теперь сердишься, глубоко любя и всех своих, и Цицерона; но будь уверен, что мое личное расположение нисколько не уменьшилось, мнение же о нем — значительно: ведь невозможно сделать так, чтобы у каждого не было такого мнения о любом предмете, какое у него слагается.

7. Я хотел бы, чтобы ты написал мне, какие условия для нашей Аттики[5916]; я мог бы написать тебе кое-что о моем мнении. Что здоровье моей Порции[5917] тебя заботит, не удивляюсь. Словом, я охотно сделаю то, о чем просишь[5918]; ведь и сестры просят меня. И о человеке я узнаю, и что он собой представляет.

DCCCLXV. От Марка Юния Брута Цицерону, в Рим

[Brut., I, 4, §§ 3—6]

Лагерь в 75 милях к востоку от Диррахия, 15 мая 43 г.

Брут Цицерону привет.