Письма к Науму Сагаловскому

Дело не в тебе, а в хамском отношении к пишущим людям, которое стало в эмиграции нормой. Я с этим абсолютно не желаю мириться. Я этих блядей воспитываю, воспитываю, а они все равно норовят насрать в душу.

Обнимаю. Жду письма.

Твой С.

11

14 июня (1986)

Дорогой Наум!

Наша книжка у Марьи — вышла. Едет морем. Через месяц будет здесь. Говорят, все получилось не так уж худо.

Дальше. Владимова уволили из «Граней». Там командует НТС — что-то вроде русского ку-клукс-клана. Даже Солженицына они считают либералом и жидом. Вместо Владимова назначен Ю.К.[40] — крещеный еврей, ужасно набожный, пасмурный и устремленный в несуразную высь.

Я, может быть, писал тебе, что в трудную минуту ослабел и продал Половцу за 1.000 долларов несуществующую повесть «Иностранка». Сейчас я эту повесть в испарине строчу. Получается невообразимая херня.

Но: героиню зовут — Мария, Маруся, Муся Татарович, она символизирует Россию, Эмиграцию с большой буквы и еще черт знает что. Так я подумал, нельзя ли под каким-то предлогом сунуть туда в целях облагорожения текста твои стихи «Маруся, хочешь стансы напишу?». Разумеется, с указанием твоего авторства. Допустим, в финальной сцене среди гостей появляется поэт Наум Сагаловский и читает стихи. Действие происходит в Квинсе. Все реально.

Ужас в том, что я эти стихи не могу отыскать в своих завалах. То есть, я, конечно, найду, но это потребует большой чистки. Не сердись и пришли мне копию[41]. И как можно скорее.

Я в Торонто прочитал твоего «Архимеда», чрезвычайно хлопали. Я сказал — надо бы вам Сагаловского пригласить. Они сказали — он у нас выступал. Судя по всему — с успехом. Все же ты не такой забитый, каким представляешься. И жена у тебя — крупная женщина. И дети развитые. И с работы тебя все не увольняют.

Пришли копию.

Твой С. 

12

21 июня (1986)

Дорогой Наум!

Огромное спасибо за стансы. Если уж ты такой благородный, что предлагаешь что-то переделать и даже написать заново, то разреши изложить тебе довольно сумасшедшую просьбу. Для этого сначала я должен раскрыть тебе страшную тайну. Вернее, поделиться литературным секретом. Только не думай, что я помешался.

Дело в том, что у меня есть такая как бы теория. Я считаю, что каждый прозаик должен надевать какие-то творческие вериги, вводить в свое письмо какой-то дисциплинирующий момент. В поэзии роль таких вериг играет рифма + размер. Это дисциплинирующее начало уберегает поэтов от многословия и пустоты. У прозы таких рамок нет, их, мне кажется, надо вводить искусственно. Особенно тем, у кого нет от природы железного отборочного механизма, какой был у Зощенко. Известно, что знаменитый французский писатель Жорж Перек в течение десяти лет не употреблял в своей прозе букву «е», самую популярную во французском алфавите[42]. Что касается меня, то вот уже лет шесть я пишу таким образом, что все слова во фразе начинаются у меня на разные буквы. Даже предлоги не повторяются. Даже в цитатах я избегаю двух слов на одну букву в одной фразе. Например, в «Заповеднике» я цитирую из Пушкина: «К нему не зарастет народная тропа…» Меня не устраивали «нему» и «народная». И я пошел на то, чтобы поставить: «К нему не зарастет священная тропа…» А затем сделал сноску: «Искаженная цитата. У Пушкина — народная тропа». С предлогом «не» пришлось смириться, ничего не смог придумать.

Короче, для меня это стало психозом. Вот раскрой мои три-четыре последние книжки и убедись.

Если бы ты мог оказаться таким дусей и слегка поправить в эту сторону твое стихотворение! Еще раз, не сочти меня умалишенным. И помни, что если уж я Пушкина исправил, то тебе обижаться не следует.

Посылаю тебе условный вариант правки, чтобы ты видел, о чем речь.