Письма к Олафу Броку. 1916–1923

Спасибо за добрые строки от 13 сего месяца. Спешу исправить неточность моих выражений, которая могла вызвать в Вас сомнение относительно Вашего долга защищать Ваше имя. Поверьте, я думаю Вас. , как русского (быть втиснутым в компанию, репутацию которой усиленно подтачивают завистники, такие же банкиры, как заинтересованные лица) – ничем не угрожает. Вы норвежец, и уже в силу этого одного обстоятельства, вне пределов досягаемости. Понимаете ли Вы меня? За Вас я вполне спокоен. Относительно Ден.[исова][170], горячо рекомендованного мне человеком, которого я искренне уважаю, я вполне разделяю Ваше мнение. Если за ним были разные грешки, то ныне, вылезши из беды, он хочет быть благородным и, как из Ваших слов видно, ему это вполне удается. Но политик он плохой. Ссориться с Фолькм.[аром][171] ему не только не стоит, но и прямо . С англичанами ему не повторить того, что ему помогли сделать Ф.[олькмар] и Кон[172]. Он всегда мог после «перепродать» дело, но «сделать» его и скрыть первичный грех должен с Ф.[олькмаром]. Жаль, что ему этого нельзя объяснить…

О Вашем идеализме мне нечего и распространяться. В нем я уверен более, чем в себе. Поэтому няня очень просит иметь в виду ее «зарок». 5 % должны быть удержаны и при последней посылке по почте. Простите чисто материалистическое содержание письма. Желаю веселых троициных дней[173], обнимаю Вас и детей. Целую ручки дорогой Нины Ивановны.

Всем сердцем Ваш

Гулькевич

На Ваш вопрос: кто против меня из русских – отвечу – все кроме некоторых, которые стоят за меня горою, также как Вы (Чупров[174], Никольский[175]), другие менее активно (Стахович, Бэр[176]). Разумеется, причины к тому различны, но об них до другого раза.

29 16/3 V 1918 Доверительно

Дорогой Друг,

прежде всего, извините казенную бумагу[177]. Но в данную минуту у меня нет другой под рукою. Засим позвольте пожелать Вам и всем дорогим Вашим возможно приятных радостных праздников. Надеюсь, что дождь прошел у Вас вовремя, и что природа ликует вместе с Вами.

Цель настоящего письма (как многое другое – ) сообщить Вам, что надежды на мое водворение у Вас окончательно рухнули. У меня сегодня утром был Абр.[ам] Львович Животовский[178], сказавший мне, что сносится с Ник.[олаем] Хрис.[анфовичем] о том, как компенсировать меня за неудавшийся «ангажемент». Я искренне благодарил его, но предупредил его, что такового для меня существовало и поэтому я считаю, что они обязательства по отношению ко мне не имеют, и прошу его сообщить об этом Ден.[исову]. Жив.[отовский] мне сказал, что… хочет дело устроить в Англии. В возможном успехе его стараний весьма сомневаюсь. В Англии же на службу к ним поступать не намерен, ибо там у меня нет никакого положения, и там я не могу им быть полезен. На этом мы очень дружелюбно расстались, и он просил разрешения навещать меня изредка, на что я охотно изъявил согласие. Обо мне не беспокойтесь, материально я себя обеспечил (не обращаясь к помощи русских банкиров) до июля 1919 г. приблизительно. Но мне жаль до слез надежд на возможность вновь пожить с Вами. Мое корыто разбито.

События в России не радуют. Если найдется и для Севера свой «Скоропадский»[179], то это может быть и обеспечит гражданские условия существования, но это даст нам вновь и на какой-то срок чужеземное иго. Немецкое не будет легче татарского. Обнимаю Вас и детей. Целую ручки дорогой Нины Ивановны.

Как всегда всем сердцем

Ваш Гулькевич

30 24/11 V 1918 Доверительно

Дорогие Нина Ивановна и Олаф Иванович,

Вся комната благоухает от чудного венка, лежащего передо мною. Радостные мысли толпятся вспять, и мне чуть ли не кажется, что я опять в Норвегии. Но это только сон, и в действительности я в Стокгольме, несмотря на любимую мою травку. Большое, большое спасибо! Вы мне доставили громаднейшее удовольствие!

Можно Вас просить, дорогой друг, передать нашей Герцогине при случае письмо на имя гостящей будто бы у нее родственницы ее? Простите за беспокойство!